«Еще час сорок пять минут ждать, — подумал Степанов, — будь прокляты эти час сорок пять минут, в моем возрасте время начинаешь ощущать так близко, так видишь его необратимую стремительность, что даже на секундную стрелку жутко смотреть: дергающиеся цифры кварцевых часов навсегда отбрасывают то мгновение, которое было только что, ан нет его, неповторимо и безвозвратно ушло. А если этот самый месье Жюри решил мне отказать? — спросил он вдруг себя. — Нет, он вполне мог это сделать вчера, проявил же такой явный интерес, да и потом я отдал ему процент с нового издания, а это не полторы тысячи франков, а добрых пятьдесят».

Степанов верил ощущениям и очень боялся этого, потому что, считал он, такое может принести много бед людям; чем сильнее и выше человек, уповающий на чувство, тем это опаснее; прав был Огюст Конт: лишь практика, лишь факт угодны человечеству, а никак не те глубинные, не понятые покуда наукой чувства, которые порождают недоверие, ревность, слепое восхищение или злобную неприязнь.

Он старался не поддаваться тому, что порою шевелилось в нем, гнал это, ожидая момента, когда чувство обретает форму логического посыла, до конца ясного ему самому; всегда повторял себе историю о том, как некто, выходя из театра, оттолкнул человека, который шел прямиком, никому не уступая дороги. Человек странно усмехнулся, заметив: «Только не бейте меня по лицу, я слеп».

Степанов подолгу не соглашался со старыми друзьями, когда те говорили про какого-то нового его знакомца: «Он плохой человек, не верь ему». Степанов порой ошибался в людях, признавал правоту своих близких, но в глубине души был убежден, что поступил правильно: в каждом надо стараться увидеть добро, нельзя жить предвзято, лучше один раз убедиться самому, чем сто раз услышать от других.

Но сейчас он совершенно точно ощутил, что месье Жюри у себя, просто не желает брать трубку; может, не готов еще к деловой встрече, поправил себя Степанов, хотя значительно проще так мне прямо об этом и сказать, я ведь предупредил, что ограничен временем; они здесь такие пугливые; говорят, у нас всего боятся, черта с два, ничего у нас не боятся, а тут взвешивают любое слово и соизмеряют каждый шаг, когда дело касается общения с иностранцем оттуда.

Он снял трубку, набрал номер издательства, изменил голос, как-никак снимался в «Солярисе», его попросили сыграть роль американского профессора, работали без репетиции, с маху, и на своем американском сленге попросил к аппарату мистера Жюри: "С ним хочет беседовать вице-директор «Юниверсал паблишинг хауз».

И снова музыка в трубке, на этот раз не Гершвин, а стилизованный Римский-Корсаков, «Полет шмеля» в джазовом исполнении, очень красиво, никакого глумления над классикой, просто в старые мехи влили новое вино; понятно, кого-то из наших традиционалистов это может шокировать, но их предков еще больше ведь шокировали Рахманинов и Скрябин, а теперь они же причислили их к лику святых и правильно сделали, но через какое неприятие эти гении шли к славе!

— Алло, — голос месье Жюри был воркующим, вальяжным, исполненным, как и всегда, доброжелательства.

Степанов хотел было сказать ему по-русски: «Что ж ты от меня бегаешь, сука», — но решил этого не делать, не плюй в колодец, пригодится воды напиться.

Осторожно положив трубку на рычаг, он снова начал листать свою телефонную книжку; никогда и нигде, а особенно на Западе, нельзя делать ставку лишь на одну возможность, здешний мир построен на множественности попыток, в чужой монастырь со своим уставом не лезь, пословицы не бывают неправильными, это катехизис человеческого разума, проверено опытом тысячелетий.

Дональд Эпштейн, Париж, кинопродюсер, друг Кармена, славный парень, воевал против Гитлера, был сбит над Германией, в концлагере подлежал расстрелу; спасло русское большевистское подполье; черт, отчего я не позвонил ему, не важно, что было мало времени, для хороших людей время должно быть найдено, а ты по-прежнему тратишь уйму минут на суету, обязательные (а именно поэтому совершенно необязательные) звонки, встречи, ленчи, ужины.

— Алло, пожалуйста, мистера Эпштейна.

— Мистер Апштайн не живет здесь более, он переехал на юг Франции.

— Пожалуйста, дайте мне его новый телефон.

— Но мистер Апштайн не оставил нам своего нового телефона, месье…

(«Апштайн, понятно. Я совсем забыл, что он просил именно так произносить его фамилию», — вспомнил Степанов.)

Профессор Герберт Краузе. Стоп, этот может помочь, он часто приезжает в Москву, я могу там арендовать ему машину или отдать свою, а здесь он меня выручит.

Степанов набрал номер и услышал командный голос:

— Двадцать три двадцать шесть!

(Профессор писал во многие журналы и газеты, поэтому скрывался от пустых звонков, называл лишь номер своего телефона; те, кто нужен ему, знают эту хитрость.)

— Ноль семь ноль один, — ответил Степанов.

— Простите?

Степанов рассмеялся.

— Гутен морген, Карл Иванович!

— Но я не Карл Иванович, — удивился профессор, — я Герберт Васильевич.

«Нет, все-таки немец всегда немец, — подумал Степанов, — я ж ему объяснил про „Карла Ивановича“, неужели память стала сдавать?»

— Я помню, что вы Герберт Васильевич, а вот вы забыли, как я рассказывал вам о персонаже из Толстого, добром старом гувернере, «гутен морген, Карл Иванович»…

— А, Дмитрий Юрьевич, здравствуйте, мой дорогой! Откуда вы?! Я хотел было вам звонить, но большевики отключили автоматическую связь, разговора приходится ждать чуть ли не сутки!

— Ничего, повысим тариф на разговор и снова включим автомат, — легко пообещал Степанов. — Я сейчас неподалеку от вас, и у меня к вам необычная просьба.

— Да, пожалуйста, мой дор-р-рогой (откуда такая «горловая устроенность», успел подумать Степанов, я бы связки порвал при надобности так произносить букву "р"), в чем предмет вашей просьбы?

— Сначала вопрос: вы собираетесь в Москву?

— Если дадут визу, то обязательно! Я уже заказал через мое туристское бюро в Штутгарте номер в «Национале» на семнадцатое марта.

«А сейчас октябрь, — отметил Степанов, — ну и немцы, ну и организаторы своего времени, учиться у них и учиться!»

— Вам в Москве машина потребуется?

— Это было бы идеально.

— А мне очень нужна машина здесь… Дня на три-четыре… Давайте заключим соглашение: я вам даю свою машину в России, а вы мне нанимаете лайбу здесь.

— Простите?! Что я вам здесь должен нанять? — голос у профессора стал на какой-то момент испуганным.

— Лайба — это автомобиль… На жаргоне.

— Ах, вот как! И что это за жаргон?

— Молодежный, сказал бы я.

— Ага, хорошо, очень интересно… Конечно, я готов вам помочь… Оставьте мне свой телефон, я перезвоню в течение пятнадцати минут.

Он позвонил через двенадцать минут, сказал, что надо пойти на вокзал и в «ависе» взять малолитражный «ситроен», попросил прислать записочку, желательно на немецком, что машина была арендована в целях совместной работы над новой рукописью профессора.

— Это для налоговой службы, — пояснил он, — если я им представлю справку, что вы работаете вместе со мною, назовите себя моим редактором или консультантом, как вам будет угодно, то с меня эти деньги не станут взимать из налогов по гонорару и, таким образом, вы не будете чувствовать себя обязанным… Что у вас за тема поездки?

— Грацио.

— Простите?!

— Меня интересуют некоторые обстоятельства, связанные с гибелью Леопольдо Грацио.

— Ах, этот миллионер, эксплуататор и спекулянт?! — профессор рассмеялся. — Не задирайте нас слишком сильно, Дмитрий Юрьевич, мы тоже обидчивые.

— Сильно не стану, Герберт Васильевич, спасибо вам огромное. Что я должен взять с собой для «ависа»?

— А ничего. Права. Я продиктовал клерку номер своего счета, он уже проверил в банке, так что садитесь за руль и поезжайте.

Спустившись вниз, Степанов отдал портье ключ; тот суетливо протянул ему листок бумаги.

— У вас было постоянно занято, вам несколько раз звонила дама из аэропорта…