Мы с отцом Карлосом стоим возле дома сеньоры Файам. Ужас, охвативший недавно Лиссабон, на время успокоился, скрытый с глаз сумеречным величием седьмого вечера Пасхи. Истосковавшийся по человеческому теплу, но не желающий демонстрировать собственную уязвимость человеку, возможно, причастному к убийству моего дяди, я дергаю его за просторный рукав длинной рясы и говорю:

— Расскажите мне об Иуде. Я должен знать все.

— Его… его забрали. Несколько старых христиан. В воскресенье.

— Есть хоть какой-то шанс, что с ним все хорошо… что он жив?

— Мне бы хотелось так думать. Но… — Священник складывает ладони в молитвенном жесте. — Я забрал его в церковь Святого Петра, когда все началось. Мы прятались вместе внизу, в склепе. Ты там был. Там, где лежат мощи. Там было много новых христиан. Но пришли люди. И они стали… — Лицо Карлоса искажает гримаса, его голос, дрожащий между нами подобно раздуваемому ветром пламени, угасает под ливнем ужаса. Он берет меня за руки, кладет кончики моих пальцев себе на веки, вздыхает, словно омывая душу в животворном аромате мирта. Потом убирает руки, позволяя им свободно упасть. — Мы с мальчиком прошмыгнули к выходу во двор, начали спускаться к Тежу, — продолжает он. — С нами шел Моисей Ягуш с семьей. Он предложил нанять лодку, чтобы перебраться на тот берег, к Баррейру. Он вытащил из-под подкладки шляпы золотой соверен. Лодочник согласился. Но когда мы уже отплывали, появились старые христиане. Они… они забрали Иуду и остальных. Я пытался драться. Ты должен мне верить. Но они швырнули меня в реку. К тому времени… — Он ежится, обхватывая себя руками, словно ему внезапно стало холодно.

Я встряхиваю его:

— Скажи, куда они увели моего брата! К кострам на Россио?

— Я не знаю. О, Господи, я… я не знаю. Сначала к замку Рибейра. Я бежал за ними. Я собирался вернуть Иуду любой ценой. Этого мальчика… этого красивого мальчика. Берекия, твой прекрасный братик… Ты ведь знаешь таверну Лодочника за церковью Мизерикордии? Я нашел их рядом. Иуда увидел меня. Он улыбнулся и высунул язычок, как будто ждал от меня подарка. Ты представляешь? О чем он мог думать? Я подбежал к доминиканцам, собирался драться. Я говорил им: «Вы по ошибке забрали старого христианина». Показал на Иуду. «Этот мальчик. Я его опекун. Он не еврей». Монах сказал: «Господь не ошибается». Он был истинно Ирод, этот старый христианин. Погрязший в мире безумия. Он приказал раздеть Иуду. Люди смеялись над его обрезанным членом. Но он не плакал. Он был так похож на твоего дядю. Смотрел на меня молча, словно дал обет молчания, словно давал знать, что все идет, как и задумано. Господин Авраам и Иуда… Я не понимаю. — Карлос тяжело вздыхает, возвращаясь к воспоминаниям, тисками сжимающим его горло.

— То есть, ты знаешь про дядю. Откуда?!

— Синфа сказала, разумеется. Перед тем, как я присоединился к тебе у сеньоры Файам. Она рассказала мне про господина Авраама, сказала, куда ты пошел. — Он подходит вплотную ко мне и говорит заговорщическим шепотом: — Они меня изнасиловали, Берекия. Они напились. Держали меня, я лежал прямо на камнях на берегу, пока они… Я не мог выносить их жуткий хохот. Кода я сумел встать, я побежал к Россио. Но Иуду, я нигде не смог его найти.

— Почему ты не пришел раньше, чтоб все нам рассказать?

— Мне было страшно. И больно. У меня кости болели от этого дурманящего запаха и… дыма. Я прятался в монастыре Кармелитов. Берекия, я не из храбрых. Взгляни на всю эту одежду, на этих идолов… — Он поднимает распятие, висящее у него на груди, и принимается дергать цепочку, пока она не рвется. — Взгляни на это предательское дерево, жгущее меня изнутри! — Напряженными, скрюченными пальцами он с треском отдирает Назарянина от креста. Иисус, исполненный презрения и неподвижный, падает на мостовую подобно искалеченному еврею. Карлос изрыгает животный рев, швыряя оскверненное распятие в выбеленную стену моего дома. Немного успокоившись, тяжело дыша, он рассматривает крыши города, черную ленту реки далеко внизу. — В понедельник, — шепчет он, — я пытался его найти. Я даже умудрился проскользнуть в это логово льва в церкви Святого Доминика. Берекия, впервые за девять лет я не боялся христиан. Может быть, и Иуда чувствовал то же. Но как? Маленький мальчик не может испытывать ничего подобного. Я даже решил, что он попросту сам вернется сюда. Что каким-то образом…

Надежда — странная вещь: она допускает любые безумия. Карлос все говорит что-то, я же думаю: «Тогда нет никакой уверенности в том, что Иуда мертв. Он просто прячется где-нибудь в безопасном уголке». Карлоса я спрашиваю:

— Почему я должен верить в то, что вы мне рассказываете?

— Что ты такое говоришь? — удивляется он.

— У вас есть какие-либо доказательства того, где вы были все эти дни?

— Ты хочешь сказать, что подозреваешь меня?!

— Я подозреваю всех и каждого, пока не придет Мессия, — отвечаю я.

Он вздыхает, словно раскрывая мне истину, которую сам не желал признавать:

— Можешь спросить монашек-кармелиток.

Я решаю проверить его, назвав виновным Симона, и говорю:

— Я нашел под ногтем дяди шелковую нитку. Черный шелк… похожий на волокно из перчатки Симона.

— Симона? Ты хочешь сказать…?

— Да. Почему не он?

— Дорогой Берекия, мне кажется, что все эти смерти заставили тебя читать слева направо. Симон любил твоего дядю. Он ни за что на свете не поднял бы на него руку.

— Но в группе молотильщиков между ними наверняка возникали споры, — замечаю я.

Священник отмахивается от моего предположения.

— Споры по Талмуду и Торе могут довести до сгоряча сказанных злых слов, но они никогда не привели бы к кровопролитию. Тебе бы следовало это знать.

Карлос прошел мою маленькую проверку. Но если бы он подозревал, что я знаю о том, что нитку подсунули, не отреагировал бы он так же?

— Вы говорили об Иуде моей матери? — спрашиваю я.

— Да. Она сейчас молчит. С ней Синфа. Девочка шепнула мне, что ты сражаешься с ибуром у сеньоры Файам, и я решил, что тебе может понадобиться помощь. — Карлос склоняет голову. — Берекия, ты знаешь, кто погиб?

Я нелепо смеюсь в ответ:

— Карлос, вы никогда не перестанете меня удивлять. Гораздо проще сейчас было бы сказать, кто не погиб!

— Дом Хуан Маскареньяс, — говорит он.

Я киваю:

— Да, конечно.

Дом Хуан был управляющим в портовом таможенном доме короля и одним из общинных судей, выкупивших за золото Резу из тюрьмы Лимоэйру. Старых христиан всегда возмущало то, что новый христианин наживается на налогах с их товаров, его ненавидели сильнее всех его соотечественников.

— Как это случилось? — спрашиваю я.

— Как? Как и со всеми. К его дому пришла разъяренная толпа. Снесли с петель ворота. Он пытался убежать по крышам Маленького Иерусалима. Представляешь, удирал, как обычный еврей. Добрался до…

— Карлос, я не возьму в толк, неужели вы не понимаете! — ору я. — Для них у нас у всех растут рога и хвосты. У всех до последнего. Неважно, едим мы суп золочеными ложками или деревянными!

Наши голоса сливаются в молитве о душе Дома Хуана.

— Довольно религиозного долга, — говорю я. — Вопросы… Для начала, вы знаете человека, который помогал дяде вывозить из Португалии книги на иврите?

Карлос мотает головой.

— И никаких подозрений? — спрашиваю я.

— Никаких. Только то, что это, возможно, был кто-то из остальных молотильщиков. Господин Авраам говорил, что об этом лучше никому не знать. На случай, если их поймают.

— Тогда остается Диего… Симон и Самсон мертвы. Дядя не говорил…

— Мертвы?! — перебивает Карлос. — Но ведь ты только что сказал, что подозреваешь Симона!

— Нет, они мертвы. Я просто… просто проверял вас.

— Берекия, я должен знать правду. Мои братья по Каббале живы или же мертвы? Говори немедленно!

— Домовладелец Симона сказал, что его уволокли на площадь и обратили в прах. Тесть Самсона рассказал мне, что видел, как его схватила толпа.