Мой учитель умел перевести обычную деловую беседу на спор об интимной жизни ангелов или другой тонкой материи.

— У тебя будет как раз столько времени, сколько нам с Диего потребуется, чтобы пропустить по бокалу вина в Афинском дворике.

Это была полуразвалившаяся терраса, но там тайно подавали кошерное вино. Губы дяди сложились в удивленную, но довольную ухмылку.

— Посмотрите-ка, кто у нас распоряжается! — заметил он.

Я ответил ему скучающим взглядом, каким, бывало, смотрел на отца, когда тот начинал поучать меня, цитируя Талмуд. Он согласно кивнул:

— Хорошо, но только полчаса.

Заставив меня наклониться, он положил ладонь мне на голову, благословляя. Затем, когда я достал из шкафа краски, отпер геницу, традиционное хранилище для старинных книг в синагоге. Наша представляла собой углубление в полу — приблизительно метр по площади — сделанное с западного края ковра. Его содержимое постоянно менялось: книги, которые тайно вывозили из Португалии, сменялись другими, купленными или выпрошенными моим дядей.

Дядя встал одной ногой в геницу, чтобы достать нашу работу. К тому времени, как он выбрался оттуда, я уже сидел за столом, наводя порядок среди кистей и красок. Аккуратно разложив передо мной рукопись на чуть наклонной поверхности стола, он приобнял меня за шею и рассказал целую притчу о расцветке для моей новой иллюстрации, которая должна была сопровождать одну из сказок знаменитого сборника «Басни Лиса». Пока я додумывал смысл его слов, у него задрожали губы, а рука, лежавшая на моей шее, вдруг стала холодной.

— Дядя, что с тобой? — спросил я.

Он протер глаза обеими руками, как ребенок, и глубоко вздохнул.

— Ты вырос, — сказал он мягко. — Во многом ты стал равен мне. И все же, с другой стороны… — Он тряхнул головой, задумчиво улыбнувшись. — Мне столько нужно рассказать тебе… Бери, Господь может скоро развести наши пути. — Он сунул руку в карман, достал оттуда свиток пергамента и передал его мне, говоря: — Будь добр принять мой скромный подарок.

Свиток развернулся в длинную полосу, на которой изящными золотыми буквами были начертаны наши имена.

— Эсфирь сделала это для меня, — объяснил он и, снова обхватив меня за шею, сообщил заговорщическим шепотом: — Если когда-нибудь я буду нужен тебе — неважно, где ты будешь и в каком отчаянном положении, — пошли мне этот пергамент, и я приду к тебе. — Он положил вторую ладонь мне на макушку и пристально посмотрел в глаза. — А если по каким-то причинам я окажусь вне досягаемости здесь, в мире сущем, помолись над ней, и я приложу все возможные усилия, чтобы появиться перед тобой.

Я был настолько тронут великодушием учителя, его благородством, что к горлу подкатил ком. На глаза навернулись слезы, размывшие очертания комнаты. Мне пришлось несколько раз сглотнуть, чтобы чуть слышно прошептать:

— Но ведь мы никогда не расстанемся. Я всегда…

— Юность не может всегда идти вместе со старостью, — сказал дядя. — Ты пойдешь своим путем, как должно, а затем вернешься. Но ни один демон, как бы силен он ни был, не преградит мне путь, если ты попадешь в беду! — Он убрал руку с моей головы и погладил по щеке. — Ладно, давай займемся делом.

— Но разве я ничего не могу…?

Он поднял ладонь в предостерегающем жесте и указал на рукопись.

— Горе тому учителю Каббалы, что отвечает на все вопросы своего ученика! Живо за работу!

Несколькими минутами позже, как раз когда я штриховал мощные лапы молодого пса со своей иллюстрации крошечными мазками черной туши, воздух в комнате взрезал крик.

— Вперед! — гаркнул мой наставник.

Я выбрался из погреба. Кухня была пуста. С улицы доносились грубые голоса, гулко отдававшиеся от стен. Через окно своей комнаты я вылез в лавку, выходящую на улицу Храма. Сняв позабытую шапочку, я обнаружил тетю Эсфирь, стоявшую на коленях рядом с нашим другом, Диего-печатником. Он стонал. Кровь из глубокой раны на его подбородке стекала тете на руки.

Кровь Диего-печатника стала первой каплей реки, за несколько последующих дней превратившей наш мирок в пустыню, горизонтом которой, насколько хватало взгляда, было горе. Но тогда страшная география смерти еще была для нас тайной.

Ручейки пота струились по его вискам и щекам, мешаясь с городской пылью. Кровь из раны на подбородке заливала шею. Дыхание то и дело прерывал мучительный кашель.

— Я просто шел мимо… просто шел, — прохрипел он по-португальски. — У реки я остановился возле Королевского Колодца, чтобы ополоснуть руки.

Тетя Эсфирь расстегнула его заскорузлый от крови камзол и принялась вытирать грудь полосой ткани, которую она оторвала от собственной блузки. Я заметил там, прямо под ключицей, старый коричневый рубец, выпуклый, словно под кожу пробрался червь.

Вокруг нас, перешептываясь, начали собираться соседи. Диего продолжал:

— Двое мальчишек… они стали кричать, будто я заражаю колодец чумой. Они погнались за мной. Я упал. Швыряли в меня камни… «Держи хвостатого раввина! Хватай хвостатого…» Меня спас смуглый человек в синем плаще. Высокий, сильный…

Диего было настолько плохо, что он сбился на иврит.

— Говори по-португальски, — прошептал я ему, пока мы укладывали его на камни.

Тюрбан Диего соскользнул с его головы, и я впервые увидел пряди жидких седых волос над ушами и покрытую темными родимыми пятнами лысину. Из тюрбана выпал сложенный в несколько раз лист пергамента. Опасаясь, что это может быть личное послание или, чего доброго, молитва, могущая обличить его в иудаистской практике, я подхватил его и сунул в вязаную сумку, которую носил на шее вместо рюкзака. Иуда, похолодевший от страха, жался ко мне, и пришлось хорошенько встряхнуть его, чтобы он сообразил, что нужно сбегать за доктором Монтесиньошем. К нам присоединился дядя и, быстро пробормотав молитву, сказал:

— Пойду в дом. Надо посмотреть, что у нас есть из лекарств.

Я пытался закрыть рану Диего, сжимая пальцами повязку, торопливо наложенную тетей Эсфирь, но вскоре лен насквозь пропитался кровью. Эсфирь побежала в дом за чистой водой, а я принялся менять повязку, на сей раз оторвав полосу ткани от своей рубахи. Дядя привел с собой Фарида. Они добыли экстракты окопника, восковницы, герани, гуммиарабик и серную воду. Но ни одно из этих кровоостанавливающих средств не помогло.

— Это все его проклятущая борода! — проворчал дядя. — Я не могу добраться до раны. Доктор Монтесиньош заставит тебя сбрить ее, — сказал он печатнику.

Диего, член еврейской касты левитов, услышав такое, возмущенно оттолкнул нас.

— Не дам! — заорал он на иврите. — Я обязан носить бороду! Левитам запрещено…

— Некоторые левиты не носят бород, — заметил я, но Диего не унимался. Повернувшись к дяде, я сказал: — Нападение средь бела дня. Плохой знак. Еще несколько недель чумы, и…

— С чего ты взял, что оно не было подстроено? — зло бросил дядя.

Я стал было допытываться, что он имел в виду, но меня остановила внезапно опустившаяся тень. Двое всадников, сидящих на впряженных в золотисто-белый экипаж конях, смотрели на нас сверху вниз. Серебряные морионы и наколенники сверкали на солнце. Пурпурные и зеленые вымпелы с изображением королевских щитов колыхались под легким ветерком.

— Что, ради всего святого, за беспорядок? — грубо спросил один из них.

Только сейчас я осознал, что мой учитель все еще одет в ритуальное облачение: на плечах — бело-голубой талис, левая рука обмотана ремешками филактерий, кожаная коробочка с молитвой все еще была закреплена на лбу.

За такое его вполне могли сослать рабом в португальскую колонию в Африке. Убрав руки за спину, я отчаянно жестикулировал, говоря Фариду, чтоб тот увел дядю.

— Этот человек ранен, — ответил я всаднику.

— Ты — новый христианин?! — спросил он.

Сердце мое дрогнуло, готовое вот-вот остановиться от ужаса. Краем глаза я заметил, как Фарид проталкивается через толпу, увлекая за собой дядю.