На улице стоит сеньора Тамара, дрожащая, босая, в одном ночном платье. Фарид обнимает ее, я же вижу Диего, бегущего позади своего раба по улице Ювелиров в сторону Новой Королевской. Луна освещает его, придавая ему сходство с таящимся зверем, созданием ночи, почуявшим охотников. Обращаясь к себе, я шепчу слова Иеремии:

— Города его сделались пустыми, землею сухою, степью, землею, где не живет ни один человек, и где не проходит сын человеческий.

— Но он же уходит! — стонет сеньора Тамара, поднимая на меня умоляющий взгляд.

Ее слова опаляют мои внутренности жестоким сомнением. Я принимаюсь было идти, но потом перехожу на бег, словно ища дядю.

Неожиданно справа возникает тень. Несколько бесконечно долгих мгновений она преследует Диего, демонстрирует профиль, полускрытый под шляпой, подбирается ближе. Блеск металла. Поднятая рука. Когда она падает, Диего оседает на мостовую. Сухой ветер доносит на меня звук, напоминающий стук в дверь рукой Симона, затянутой в перчатку. Но ему не дано достичь врат моего сострадания.

Фарид, бегущий бок о бок со мной, вытягивает вперед руку, когда я перехожу на шаг. Он показывает:

— Кто был…

— Один из убийц доны Менезеш, — отвечаю я. — Он ждал Диего. Ему было приказано не наносить удара до полуночи, как я и просил. — Я достаю несколько сапфировых и изумрудных бусин, оставшихся от ожерелья доны Менезеш. — Но я перенес время.

— Ты заплатил ему, чтобы он убил Диего?!

— Он все равно сделал бы это. Но я не мог рисковать, ожидая. Да простит меня Бог. — Я перекатываю в ладони бусины дворянки. — Мне нужно было только уговорить его убить Диего сразу, — говорю я. — Жизнь еврея, человеческая жизнь, почти ничего не стоит.

Неуверенно приблизившись к Диего, мы обнаруживаем, что он все еще судорожно сжимает свои тома Платона. Струйка крови течет из угла его губ к пятнистой ящерке, спящей в трещине между камнями мостовой. У него в сумке лежит лист пергамента с изображением Хамана.

В тишине вне времени мы рассматриваем тело, словно наткнувшись на опустошенный Ковчег Завета, которому больше не суждено наполниться. Придя в себя, я выхожу в круг света, отбрасываемый свечами в ближайшем окне, и принимаюсь изучать дядин рисунок. Да, Хаман это Диего. Ошибки быть не может.

По моему хребту пробегают мурашки, когда я понимаю, что последняя работа моего дяди в живописи была изображением лица его собственного убийцы.

На рисунке Диего-Хаман — сутулая, хищная фигура с отчетливой линией рубца на подбородке. Он изображен шепчущим на ухо царю Артаксерксу о своем желании истребить евреев.

В его левой руке, напоминающей клешню, зажата сияющая мера с десятью тысячами таланов серебра, которые он обещал отдать в царскую казну в обмен на одобрение его чудовищных планов. Правой рукой он одновременно принимает царский перстень с печатью, знак данного ему позволения.

Сделка состоялась.

Царицы Эсфирь на этой иллюстрации нет. Но зато есть ее приемный отец Мордехай. Он стоит, прячась в уголке, во власянице, которую он надел, услышав о законе об уничтожении его народа. Тем не менее, его позу можно даже назвать гордой, и у него хитрое, почти веселое выражение лица.

Несомненно, из-за аркана, который он держит в руках на уровне груди и на котором позже будет повешен Хаман. Изумрудные задорные искорки в его глазах заставляют меня думать, что Мордехая дядя изобразил, взяв за основу собственное лицо.

Фарид сжимает мою руку, тычет в рисунок и показывает:

— Это ты.

— Которой из них?

— Мужчина в углу. Тот, что с петлей. Мордехай.

Биение моего сердца становится диким и отчаянным. Неужели Фарид прав? Кажется невозможным, что дядя изобразил меня на месте спасителя еврейского народа. Да и нарисованный Мордехай попросту слишком стар.

Мои пальцы судорожно сжимают пергамент.

На глаза наворачиваются слезы, когда я понимаю, что он подарил мне личину еврейского героя.

Мне надо было задать ему столько вопросов, на которые я уже никогда не получу ответа.

Я поднимаю взгляд к небу и вижу в лунном свете чайку, кружащую в ночи. Над ухом звенят москиты, словно ища ход к моим мыслям. Молитва на иврите о покое для Диего, вечном покое, приходит вместе с ощущением прикосновения сильной ладони дяди, сдавившей сзади мою шею, которое затем исчезает. Его движение навстречу уходу навек столь внезапно, что я задыхаюсь от неожиданности и оборачиваюсь. Я вглядываюсь в пустую улицу, пока не замечаю два изумрудных огонька свечей, следящих за мной из самого высокого окна квартала.

В мире, опустевшем со смертью Диего, я спал дни напролет. За закрытыми дверями и занавешенными окнами спальни, окруженный удушающим запахом собственного пота. Я встал с постели лишь когда видение Жоанны, дочери графа, легчайшей шелковой вуалью коснулось моего лица. Ее глаза сияли, словно драгоценные жемчужины, она шептала мне что-то на языке, находящемся за пределами понимания. Погруженные в темноту ночи, мои ноги несли меня вдоль древних стен Лиссабона, пока направление не стало очевидным. Я обнаружил, что стою под тем, что считал ее окном во дворце Эстош.

Маленький гномик со встрепанными волосами открыл на мой крик ставни.

— Я тебя кастрирую, если ты не прекратишь свои завывания! — крикнул он.

— Я ищу дону Жоанну, дочь графа Альмирского, — объяснил я.

— Не здесь! — нахмурился он, с грохотом захлопывая ставни.

Спертая вонь навозных куч преследовала меня всю дорогу домой. Тоскливая пустота охватила меня, когда я вновь оказался в постели, ища убежища. Потянулись дни, полные болезненных колебаний, приглушенного света и темноты, пока сквозь стены до меня не донесся голос Жоанны, словно венчая мои молитвы. Когда она вошла в мою комнату, на ней было черное платье. Я лежал, спрятавшись под одеялами.

— Я не могу остаться надолго, — сказала она. Ее глаза были прозрачными, словно она в любой момент могла расплакаться. — Ты болел? — спросила она дрожащим голосом.

— Да, — сказал я, приподнимаясь. — Наверное. Где ты была? Я искал тебя.

— Здесь, в Лиссабоне, но до сих пор я не решалась выходить.

— Я никогда еще не желал женщины так, как хочу сейчас тебя, — признался я. — Словно ты одна можешь исцелить меня… или спасти.

Она села на край кровати и прикоснулась своей хрупкой изуродованной ручкой к моим губам. Я был готов молить ее остаться со мной навсегда, но она помотала головой, прося не нарушать повисшей меж нами тишины.

Она принялась расшнуровывать свое платье. Я уже был раздет. Как только она легла рядом со мной и распахнула объятия, я зарылся в нее.

Окруженный ее теплом, защищенный податливостью ее тела, охваченный напряжением сродни опутавшей тело веревке, я кричал из самого нутра так громко, что, казалось, собственный голос порвет мне внутренности. Жоанна прошептала мне:

— Я не могу остаться. Я обручена с другим. Не жди меня. Я уезжаю из Лиссабона завтра. Прости меня и забудь. — Бальзам ее прикосновений пролился мне на лицо, и она повторила: — Не жди меня. Не таи свою любовь от другой…

В моих руках осталось ее жемчужное ожерелье. Когда любимые уходят навсегда, все, что остается нам, это сияние их глаз, запечатленное в их украшениях. Помимо памяти это единственный сувенир, который мы можем сохранить.

Безумие: если оно не поглотит вас целиком, то в один прекрасный день его челюсти ослабят хватку на вашей шее. Но все равно что-то — или кто-то — должен помочь вам вырваться на свободу.

Когда я вышел в утро, пустое без Жоанны, Фарид по моим глазам понял, что произошло. Он потащил меня в Трактир Девственниц. Я жил там несколько месяцев, окруженный теплом лиссабонских искусительниц, не дожидаясь больше, врываясь и проталкиваясь в их жизни, чтобы вернуть собственную. Фарид платил, хотя я не знаю, откуда он брал деньги. Возможно, он продавал сапфиры и изумруды доны Менезеш: их осталось всего три, когда мы, наконец, распрощались с Маленьким Еврейским кварталом.