— Если хочешь, идем со мной, — предложил я. — Ты же знаешь, тебе всегда будут рады и позволят остаться столько, сколько нужно. И не бойся Другой Стороны. Это суеверие. Ты не должна бояться выходить из дома.

— Нет. Спасибо. — Она погладила меня по руке. — Мои родители постараются прийти ко мне. Если смогут…

— Понимаю. Помни, вырасти в душе сад, в котором ты сможешь спрятаться и куда позовешь Мигеля, когда он подрастет. — Я снова погладил малыша по головке. — И если Самсон вернется, отправь его ко мне. Мы все еще можем использовать будущее время, говоря о евреях в Португалии. Возможно, вера еще вернется к нему.

Мы поцеловались. Но стоило мне выйти, она окликнула меня, прикрывая губы дрожащей ладонью.

— А ты не думаешь, что Господь забрал Самсона, чтобы отомстить… за то, что он сделал с Ветхим Заветом?

Я закрыл глаза в поисках ответа и с ужасом осознал, что больше не доверяю Богу. Мне пришел на ум лишь широкий жест, который мы с Фаридом придумали для обозначения неизвестного.

Пока я удалялся от дома Раны, возвращение в опустошенный мир, лишившийся благоволения Бога, заставило меня ухватиться за дядину историю о рабби Гравиэле. Перечитывая ее, я вспомнил его последний урок, преподанный нам с Иудой, во время которого учитель говорил и о необходимости жертвенности. Урок пришелся на Пасхальный седер прошлой пятницы. Пока Эсфирь разливала по деревянным тарелкам похлебку из репы и шафрана, он кивнул мне и сказал:

— И призрел Господь на Сару…

Эти слова были для меня сигналом: мне следовало читать Тору по памяти, начиная с этого стиха Бытия. По-португальски, чтобы понял Иуда, я начал:

— И призрел Господь на Сару, как сказал; и сделал Господь Саре, как говорил. Сара зачала, и родила Аврааму сына в старости его во время…

Дядя заставил меня прочитать последующие пятьдесят два стиха. Останавливаясь лишь чтобы смочить губы вином, я пересказывал историю Исаака, сына Авраама и Сары, чье имя означало на иврите «он засмеялся» — намек на великую радость Авраама, сумевшего зачать сына несмотря на столетний возраст.

Когда я добрался до стиха «И было, после сих происшествий Бог искушал Авраама», дядя кивнул мне, приподняв брови и давая понять, чтобы я обращался к Иуде. Взяв мальчика за подбородок, я получил в дар его взгляд. Призвав свой актерский талант, я продолжил рассказ:

— …и сказал ему: Авраам! Он сказал: вот я. Бог сказал: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа, и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе.

Иуда заерзал на стуле и прикусил губу, взволнованный судьбой Исаака. Я чувствовал, насколько отвратительно ему воспоминание о проклятиях матери, насколько глубоко его ранило то, как она отторгала его. Я взял его руки в свои и рассказал о том, как Авраам связал Исаака и положил его на алтарь, возведенный из дров, как он понял руку с ножом, чтобы отнять жизнь у сына, но Бог в образе ангела остановил его:

— Не поднимай руки твоей на отрока и не делай над ним ничего; ибо теперь Я знаю, что боишься ты Бога и не пожалел сына твоего, единственного твоего, для Меня… Я благословляя благословлю тебя, и умножая умножу семя твое, как звезды небесные и как песок на берегу моря…

Иуда едва сумел успокоиться, услышав мирную развязку: на его личике отразилась жажда подтверждения. Мой желудок застонал, когда я понял, сколь жестоко было со стороны дяди и с моей пронзать мечом Торы его хрупкую броню. Я положил ладонь ему на шею, пытаясь влить в него толику собственного мужества, пока он прятал ото всех глаза.

— Поешь еще супа, — сказал я ему. — Он стынет.

Дядя нахмурился, недовольный моим советом, и сказал:

— Милый Иуда, я не просто так попросил Бери рассказать тебе эту историю. Скажи мне, что ты думаешь о ней?

Все взгляды обратились на малыша. Но он плотно сжал губы. Я принялся гладить его по спине: он готов был расплакаться. Яростно глянув на дядю, я готов был крикнуть ему:

— Разве ему мало досталось за его пять лет? Оставь Иуду в покое, или я…!

— Я хочу знать, что ты думаешь, — настаивал дядя. — Я никогда не стану думать о тебе плохо, если ты скажешь правду. Никогда! Даю тебе слово.

— Скажи нам, Иуда, — проговорила Эсфирь с материнской нежностью в голосе.

Мама смотрела на него с каменным лицом, нервно теребя волосы на висках. Я слегка ущипнул его за шею, чтобы помочь справиться с собой, и Иуда протянул:

— Мне не понравилось.

— Мне тоже, — вставил я.

— Почему тебе не понравилось? — спросил дядя, отвесив мне легкий подзатыльник.

Иуда сжал кулачки и принялся тереть глаза.

— Потому что… потому что не знаю. Потому что не понравилась.

— Скажи, почему? — мягко настаивал дядя.

— Потому что Исаак не сделал ничего плохого! — выпалил Иуда.

— Верно, — сказал дядя. Он встал и наклонился к мальчику, опираясь ладонями о стол. — А теперь я раскрою тебе тайну, Иуда. А тайны — очень могущественная вещь. Поэтому ты никому не должен рассказывать. Это только между нами. Договорились?

Иуда кивнул, приоткрыв рот, словно зачарованный: он обожал дядины тайны.

— Многие говорят, что смысл этой истории в том, что иногда нужно приносить Богу жертвы, — начал учитель. — Ужасные жертвы, если понадобится. И с одной стороны они правы. Авраам собирался убить своего сына. Некоторые говорят, что Бог был не прав, требуя от человека такого. И не прав человек, который на это согласился. Может быть, они и правы. Иногда я и сам в это верю. Но вот моя маленькая тайна… — Дядя перегнулся через стол так, что его лицо оказалось меньше чем в полуметре от лица Иуды. Глаза его сверкали. Приложив палец к губам, он прошептал: — Не забывай, что Исаак значит «он засмеялся». Это доказательство того, что язык Торы — это язык образов, своего рода загадок. Исаак не был сыном Авраама в этом мире. Он — что-то вроде сына внутри самого Авраама. Он — дитя, сотворенное из смеха и слез Авраама, его гнева и нежности, страхов и мечтаний. А о чем просил Бог Авраама? Чтобы он добровольно отказался от этого. Чтобы он добровольно отказался от собственных эмоций и мыслей, самого дорогого, что у него было. Чтобы он освободил себя от уз разума. Чтобы уничтожил часть себя. А зачем? Чтобы в его душе открылась дверца, через которую смог бы войти Бог. Милый Иуда, в этой истории тебя просят открыться Богу, и ни о чем более. — Дядя потрепал племянника по волосам, ущипнул его за нос. — Бог так сильно любит тебя, что Ему приходится рассказывать тебе такие ужасные истории, чтобы ты думал о Нем плохо. И все для того, чтобы однажды ты нашел Его в своей душе. Он хочет суметь обнять тебя, и все. Понимаешь?

Иуда, все еще в трансе, интенсивно кивнул. Я благодарно отметил, насколько легко можно изменить настроение ребенка.

Для меня уроком было — походя — то, что следует дважды подумать прежде, чем усомниться в дяде. Но сейчас, пока я добирался домой, я размышлял о том, что он говорил всем нам о жертве. Господь потребовал, чтобы библейский Авраам пожертвовал самым дорогим, что у него было. Потребовал ли Он, чтобы дядя пожертвовал собственной жизнью? Почему? Ведь не ради того, чтобы спасти еще больше книг от христианских костров?

Мои размышления были прерваны несколько минут спустя голосом мужчины, выкрикивающим мое имя. Наверное, у Раны была внутренняя связь с родителями: ее отец Беньямин и мать Рахель бежали ко мне со стороны холмов.

— Бери! — выкрикнул Беньямин, подбежав ко мне и глядя распахнутыми от ужаса глазами. — Рана, она…?

— С ней все хорошо. И Мигель тоже жив. Пока они в безопасности.

— Слава Богу. — Он схватил меня за плечи. — Слушай, мы не можем говорить, нужно добраться до нее. Передай наше благословение всей своей семье.

— Обязательно. — Я взял его за руку. — Только одно: вы видели Самсона? Он должен был быть в Лиссабоне, покупать…

Беньямин прикрыл мои губы кончиками пальцев.