Всего месяц назад мы узнали, что Мануэль получил от короля карту чистой крови, действенно стирающей «пятно» его еврейского прошлого. Недавно дядя оскорбил его на улице Храма за это видимое предательство. Теперь, в обрамлении откровения сеньоры Монтейру, это столкновение приобретает зловещие тона.
Холодные пальцы прикасаются к моей руке. Я вновь пытаюсь сосредоточиться на настоящем и вижу, что сеньора Монтейру мне улыбается: она задрала юбку и гладит себя между ног. Я срываю с нее парик и бросаю на пол ей за спину. Под ним из побитого вшами черепа торчат жидкие пряди седых волос.
Ее кудахчущий смех сопровождает меня к выходу. Улицы Белема, а затем предместья Лиссабона раскидываются передо мной, но все равно мне кажется, что я бегу все дальше в загадку убийства моего учителя. Может быть, Мануэль обнаружил Терезу с дядей, выхватил нож и…
И все равно непреодолимое препятствие преграждает мой путь к ответу: откуда Мануэль мог знать о местонахождении люка и геницы?
Будь благословен распахивающий объятия благоволения: ворота Святого Лоренью охраняет лишь ленивая горстка людей.
Пройдя через ворота, я огибаю замусоренный холм, вершину которого венчают оборонительные сооружения Мавританского замка, и быстро спускаюсь к Альфаме: я должен проверить, как там Фарид, перед тем, как встречусь с Мануэлем Мончике. Мама встречает меня в кухне. У нее за спиной стоит Диего. Рана у него на подбородке почти полностью скрылась под отросшей за несколько дней бородкой, стежки едва заметны. Голову украшает привычный темно-оранжевый тюрбан. Он взирает на меня поверх широкой переносицы, словно надеясь разгадать мои мысли, бросается ко мне как раненый пес. Мы обнимаемся. Но знание того, что он мог быть участником убийства моего наставника, заставляет меня совершать осторожные, самоуверенные движения плохого актера.
— Я сожалею о твоем дяде, — говорит он. — И о том, что его убила толпа христиан — это слишком страшно, чтобы в это поверить.
Слова Диего не способны разрушить неподатливую стену, воздвигнутую мной: я не только не доверяю ему, теперь я вижу незнакомца, стоящего в углу кухни возле очага, и не могу позволить им разглядеть мою смятенную душу. Бочкообразный мужчина с каменным лицом в грубой купеческой ливрее двумя руками держится за рукоять скрытого в ножнах меча, застыв во внимательном ожидании. Я вопросительно киваю в его сторону.
— Мой охранник, — поясняет Диего.
— Новый христианин?
— Да. С картой прощения. Я решил, что так безопаснее. Тем более теперь, когда толпа уничтожила твоего дядю и стольких еще, я думаю…
— Моего учителя убил еврей! — заявляю я.
— Что?
— Дяде перерезали горло способом, известным шохету.
Словно впервые моя мать услышала этот довод.
Она оперлась на стол, будто эта земля ушла у нее из-под ног.
Диего хватает воздух ртом. Он прикрывает губы ладонью, ища способа не допустить самое эту мысль в собственное сознание.
Покажет ли он себя в состоянии шока невинным философом или же примется драматически заламывать руки, как убийца?
— Но зачем было еврею отнимать жизнь твоего дяди? — спрашивает он.
— Может, из зависти, может, ради того, чтоб ограбить, — лгу я, тщась проверить его реакцию.
Неожиданно мама кричит:
— Что, во имя Господа, ты несешь, Берекия?! Разве мог кто-то из нашего народа убить моего брата?!
Ее голос приобретает истерические нотки, а это значит, что она в шаге от того, чтобы назвать меня плохим евреем.
Я делаю глоток воды из кувшина, смотрю ей в глаза и говорю:
— Украдена рукопись. Ни один старый христианин даже не догадывался, что они были у нас в доме.
Мама принимается дергать себя за волосы.
— Ты уверен? — спрашивает Диего. Я киваю, и он берет меня за руку. — Откуда забрали рукопись?
— Из подвала.
— У него в подвале были книги! О чем ты…
— Его последняя Агада, — поясняю я.
— Он хранил книги на иврите?
— Да.
— Он что, совсем выжил из ума?!
Либо Диего умело разыгрывает неведение, либо действительно еще не полностью посвящен в тайную группу молотильщиков и ничего не знает о генице. Надо будет проверить отца Карлоса, если он все еще жив. И все же, что если он лжет, чтобы навлечь подозрение на своего брата-философа?
— Он тайно отправлял книги из Португалии, — говорю я Диего. — Спасал их от огня.
— Боже Всевышний. От кого?! — спрашивает он.
— Не знаю. Слушай, когда ты в последний раз видел дядю?
— В прошлую пятницу. В больнице. Ты был с ним. Почему ты…
— А в воскресенье? — спрашиваю я. — Тогда ты его не видел?
— Нет. К чему все эти вопросы?
— Я пытаюсь проследить его перемещения, — лгу я. — Где ты был с воскресенья и до сих пор?
— Прятался. С другом. — Выражение лица Диего становится жестким, словно он собирается устроить мне выговор. — Берекия, мне кажется, ты должен объяснить свое поведение. Почему ты думаешь, что…
— Я никому ничего не должен объяснять, — грубо обрываю я. — Смерть дяди дала мне новые права, и одно из них состоит в том, чтобы пренебречь мрачным выражением лица, которым ты пытаешься меня запугать. Думай обо мне что хочешь. Сердись, молись, цитируй мне Тору. Мне все равно.
— Тебе не должно быть все равно. Что если…
— Молчи, Диего! Просто скажи мне, что ты знаешь о человеке, который ищет тебя в твоей собственной квартире?
— Каком человеке?! О чем ты…
— Когда я пошел искать тебя сегодня утром, твой сосед напротив, сапожник, он сказал мне, что тебя ищет какой-то человек… светловолосый, сильный… возможно, северянин.
Глаза Диего выдают нешуточный страх.
— Ты не знаешь никого, кто мог бы следить за тобой? — спрашиваю я.
— Нет, — шепчет он, беря меня за плечи и крепко сжимая. — Если… если только это не тот же человек, что убил твоего дядю!
— Да, я думал об этом. Но зачем кому-то нужна смерть вас обоих?
Он мотает головой.
— Думай!
— Никаких причин, — стонет он. — Что мы могли знать такого, что…
— Дядя не говорил ни о какой особенной рукописи, которую он обнаружил? О чем-либо таком?
Он мотает головой. Я достаю рисунок девушки, убитой вместе с дядей.
— А она? — спрашиваю я, разворачивая набросок и протягивая ему. — Ты знаешь ее.
— Нет. Кто это?
— Неважно. — Я убираю рисунок обратно в сумку. — А как насчет Мигеля Рибейру? Что ты знаешь о нем?
— Он дворянин, правильно? Сын старого Родригу Рибейру, если я правильно помню.
— Да. Дядя ничего не говорил о нем? — опрашиваю я.
— Не мне. Но Бери, у тебя ведь должны быть какие-то еще догадки насчет убийцы. Что ты нашел в подвале? Что-то, что помогло бы понять, кто этот северянин, который за мной охотится? Я должен знать. Если он меня ищет, мне нужно…
— Ничего, — лгу я, не желая доверять ему все, что мне удалось выяснить. Я отворачиваюсь от его недоверчивого взгляда к матери. Она пристально смотрит в огонь, пляшущий в очаге. Я глажу ее по руке. — Как Фарид? — мягко спрашиваю я.
Она оборачивается ко мне, испуганно глядя мне в глаза, и говорит:
— Берекия, я должна знать все. Украли одну только Агаду?
— Да, мне кажется, да. Так как себя чувствует Фарид?
— Тебе не кажется, что нам следует…
— Мама, просто скажи мне, как Фарид…
Она втягивает голову в плечи и отворачивается с пренебрежением.
— Ты ненормальная! — ору я. — Со всеми своими «следует» и приличным образом жизни. И что хорошего это тебе дало?!
Ее глаза наполняются слезами, и она произносит полным отчаяния голосом:
— Как ты можешь так со мной говорить, когда Иуда…?
— Пой эту песенку козлам! — выкрикиваю я.
Я ухожу прочь от нее и Диего, со смесью болезненного сожаления и удовлетворения понимая, что именно я стал зачинщиком спора. Смерть дяди освободила меня от того, чем я был в прошлом, и от будущего. Похоже, гнев и отчаяние стали моим единственным наследием.
Я заглядываю в мамину комнату к Фариду. Он спит, прерывисто дыша и вздрагивая во сне, словно ему снится кошмар. Я протираю его лицо и руки влажным полотенцем, его внутренняя борьба постепенно затихает. Подавленный страхом за его жизнь, я выхожу прочь из дома.
