— Почему опасно?

— Как недостроенный дом. Кирпичи не закреплены раствором, дождь заливает в окна, на лестницах ступеньки не прибиты. Вот так же бывает в том месте или с той вещью, над которой производились какие‑либо чародейные действия, но не завершили их — все неустойчиво, оставлено на произвол непонятных закономерностей.

Отец высунул голову из окна, потом поглядел на часы:

— Через пару часов доедем до гостиницы. И там будем искать охрану для сопровождения и попутчиков… А с Театром, вероятнее всего, случилось вот что — Марн оживил его, но толком не выучил, и Театр не понимал, что положено делать, создавал своих призраков, развеивал их, ставил представления.

— Но потом почему‑то стал злым, ну, частично, и сделал себе Подземелье — западню. Ведь могло так быть?

— Ты не учитываешь то, о чем я тебе раньше говорил. Место или вещь не может быть разумной, быть доброй или злой… Правда, Марн именно и хотел сотворить некую сущность, практически разумную, хотя не представляю, как он мог это сделать… С другой стороны, с кукольным театром у него это отчасти получилось… И вот еще что любопытно. Как ты думаешь, что было раньше на том месте, на котором надо было «устроить» Театр? — отец задернул занавеску, чтобы солнце не било в лицо.

— Это‑то я знаю, это место называлось — Речная площадь, потом ее назвали Королевской, из‑за Королевского Театра.

— Ну, правильно, Речная площадь, но что на ней было?

— Что?

— Эшафот. А такие места, как ты понимаешь, никогда не меняют полностью свою суть. Едва ли Марну сказали о том, что Театр должны строить на месте казней. В общем, думаю, все более — менее понятно, что произошло с Театром и почему. То есть не буду утверждать, но, пожалуй, я эту загадку разгадал. Думаю, дело происходило так, — отец прикрыл глаза и заговорил медленно, словно всматриваясь в далекие — далекие времена. — Когда‑то, недалеко от центра города, была малолюдная, продуваемая речным ветром площадь. Я себе представляю бессолнечную, неуютную местность, деревянные дома с черными, как будто отсыревшими стенами, равнодушный и холодный ветер. Может быть, это все фантазии, но я уверен, что‑то зловещее было в редких голых деревьях, грязных камнях вокруг страшного помоста. Прохожие ускоряли шаг и прятали лица в воротники, им казалось — от холода, а на самом деле — чтобы не соприкасаться с воздухом, в котором растворились страх, бессилие, отчаяние и злоба. Глубоко под землей билось сердце этого места — неразумное, неживое, но пульсирующее темным злом…

Я поплотнее завернулась в плащ. Мне так ясно представилась давняя, безлюдная Речная площадь, что тоже захотелось поскорее миновать ее, спрятав лицо в воротник.

— …Затем эшафот снесли. Старые, сбитые и грязные камни выворотили из земли и вывезли. Город рос, деревянные разваливающиеся домишки снесли, построили высокие, каменные, в три — четыре этажа. Заложили фундамент Театра. Казалось, если наполнить пространство огнями, шорохом шагов и стуком колес экипажей, музыкой и сказочными декорациями, то шум праздника заглушит и страх, и проникающее в душу с каждым вздохом ветра ощущение опасности. И вот первые кирпичи уже привезены, работы идут вовсю, и тогда сюда приходит Марн. У него отличное настроение, множество идей и неутолимое желание праздника. И никаких сомнений в своих силах — до этого у него все выходило прекрасно, правда, его затеи раньше не были столь масштабными, но от этого Марну только интереснее. Он усовершенствует заклинания, которые применял для кукольного театра. Он придумывает, меняет, экспериментирует, он здесь каждый день, ходит по периметру строящегося Театра, мешает рабочим, однажды его чуть не зашиб незакрепленный кирпич, который свалился со стены. Но Марн просто отряхивает плащ и шляпу и продолжает свое дело. Он все забывает за этой захватывающей работой, и все ему нипочем. Одно за другим заклинания создаются вместе со стенами — как будто они цементируют кирпичи, замешиваются с раствором, проникают в фундамент.

— А какие заклинания?

— Некоторые даже представить себе не могу, но я ведь никогда не пытался сделать ничего подобного. Что это может быть… Какое‑нибудь чародейство, превращающее чужие чувства и мысли в призрачных людей, высматривающее, что происходит в мире интересненького… или страшненького… Марн ведь делал не кукольных театр для детей. Одним словом, тут было создание некой сущности, умеющей творить осознанные образы, картины, целые пьесы…

— Все‑таки, неужели Марн не подумал, что из всего этого может выйти? Ничего не опасался? Откуда он мог знать — вдруг Театр творил бы своих призраков беспрерывно, а они бы разбегались потом по всему городу?

— Ну, с одной стороны, всего нельзя предвидеть. К тому же, совершенно уверен — призраки всегда, с самого начала, были заперты в стенах Театра. А, с другой стороны, ему, Марну, тогда было‑то всего лет двадцать пять — двадцать семь. Помню себя в том возрасте — вроде уже не мальчишка, а все равно… молодость, как брага, в крови бродит, и ветер в голове…

— Такой молодой?

— Ну да, что ты так удивляешься? Ты считала — седой мудрый волшебник? Какое там…

Мы помолчали какое‑то время, размышляя о Театре, Марне и всей этой истории. Неожиданно повозку тряхнуло, и она, проехав еще немного, остановилась.

— Гостиница! — объявил возчик.

Двухэтажное, кряжистое здание, довольно грубо выстроенное, как будто составленное из кое‑как обтесанных глыб. Мы вытащили вещи, местные слуги помогали нам, и отец нанял комнату на первом этаже, чтобы мне не подниматься по лестнице. Разместившись, отправились в общий зал, где горел камин, стояли накрытые чистыми скатертями столы и сидели несколько человек. Точнее, я решила, что это люди, потому что привыкла в Тиеренне — эльфы там встречаются крайне редко, не говоря о троллях и гоблинах. Когда пригляделась, поняла, что из пятерых в этом зале человек только один. Еще один — гном, он читал газету и пил чай, прочие эльфы. На стенах висели картины — горы, водопады, охота и портрет хозяина гостиницы. Отец заказал обед и сел около камина — поговорить с путешествующими. Хозяин гостиницы принес мне воды, какие‑то плокие сухие хлебцы, тонкие полоски сушеного мяса. Через несколько минут отец с довольным видом подошел к нашему столику.

— Едем завтра. Охрана уже готова, ждали, не присоединится ли кто. Будет три повозки, пять человек охраны — думаю, доедем благополучно.

Хорошо, что не придется тут ждать долго, потому что скучно было бы все время сидеть в комнате, а гулять тут негде. Отец вечером предложил погулять, и выяснилось, что надо или просто идти по дороге (от Фарлайна или к Фарлайну), или ходить на небольшой площадке перед гостиницей. А позади гостиницы был скотный дворик, с птицами, поросятами и овцами.

На другой день с утра отправились дальше, небольшим караваном из трех повозок. И снова заговорили о Театре.

— Все‑таки, Театр — он, получается, в какой‑то мере живой? — спросила я.

Отец отрицательно покачал головой, а потом объяснил, что бывают такие вещи или здания, которые все же нельзя окончательно определить, как живые или не неживые. Он мне напомнил один детский стишок (который я любила, хотя он и заставлял меня тосковать по чему‑то, непонятному, чародейному и притягательному, как лунный свет, необъяснимому). Это стихотворение о каменном великане, он то ли спит, то ли притворяется; великан — каменный, но борода у него — живая трава, а сам он как будто дышит. А я вспомнила сказку о заколдованных часах, которые спасли однажды двух детей от злой мачехи, да и потом помогали — начинали бить в опасный момент. Отец кивнул и сказал, что, видимо, и с Театром — нечто в этом же роде.

— Однако тут ведь вот еще в чем дело, — заметил отец. — То, что Театр иногда, глубокой ночью, разыгрывал представления, это одно. Никому во вред это неоконченное волшебство не пошло. Но само это место… Абсолютно уверен, Затейник не знал, что король приказал застроить место казней. А оно, место это, никуда не делось, как ты понимаешь. И продолжало прежнее полуживое, полуразумное существование. Его волшебство смешивалось с волшебством Театра. Одно подпитывалось от другого…