А может быть, раскаяние в преступлениях? Или неизлечимая болезнь, породившая безразличие, — ведь умер, едва достигнув шестидесяти? Послушаем свидетельства Плутарха. Он сообщает, что еще за десять дней до смерти к Сулле обратились знатные граждане находившегося по соседству города Путеолы с просьбой помочь разрешить возникший в городе конфликт. И он составил для них закон об управлении городом. Значит, не надоело! А накануне смерти, узнав, что некий магистрат этого города в связи с известием об опасной болезни Суллы не возвращает долг казне, он вызвал должника к себе в спальню и велел слугам его удавить. Так что версия с раскаянием тоже не проходит. Болезнь же его, по всем сведениям, была неожиданной и скоротечной. Аппиан утверждает, что Сулла увидел во сне, будто его зовет к себе его гений, в тот же день поспешно составил завещание, к вечеру заболел лихорадкой и ночью умер. По данным Моммзена, еще за два дня до смерти Сулла писал свою автобиографию, когда вдруг у него пошла кровь горлом. Увы! Эта автобиография утеряна. Быть может, она бы пролила свет на загадку добровольного ухода от дел грозного диктатора.
Похороны Суллы были грандиозны. Естественно предположить, что это было продиктовано страхом перед его ветеранами. Однако при внимательном чтении нижеследующего описания Аппиана остается впечатление, что такое объяснение отчасти и справедливо, но недостаточно. Впрочем, судите сами.
«Тело Суллы, — пишет Аппиан, — провезено было по всей Италии и доставлено в Рим. Оно покоилось в царском облачении на золотом ложе. За ложем следовало много трубачей, всадников и прочая вооруженная толпа пешком. Служившие под начальством Суллы отовсюду стекались на процессию в полном вооружении, и по мере того как приходили, они тотчас выстраивались в должном порядке. Сбежались и другие массы народа, свободные от работы. Пред телом Суллы несли знамена и секиры, которыми он был украшен еще при жизни, когда был правителем. Наиболее пышный характер приняла процессия, когда она подошла к городским воротам и когда тело Суллы стали проносить через них. Тут несли больше 2000 золотых венков, поспешно изготовленных, дары от городов и служивших под командой Суллы легионов, от его друзей. Невозможно исчислить другие роскошные дары, присланные на похороны. Тело Суллы, из страха перед собравшимся войском, сопровождали все жрецы и жрицы по отдельным коллегиям, весь сенат, все должностные лица, с отличительными знаками их власти. В пышном убранстве следовала толпа так называемых всадников и отдельными отрядами все войско, служившее под начальством Суллы...
...Бесконечное количество было трубачей, игравших по очереди печальные похоронные песни. Громкие причитания произносили сначала по очереди сенаторы и всадники, далее войско, наконец, народ. Одни истинно скорбя по Сулле, другие из страха перед ним — и тогда они не меньше, чем при его жизни, боялись и его войска, и его трупа...
...Когда труп Суллы был поставлен на кафедре на форуме, откуда произносятся речи, надгробную речь держал самый лучший из тогдашних ораторов, потому что сын Суллы, Фауст, был еще очень молод. После того наиболее сильные из сенаторов подняли труп на плечи и понесли его к Марсову полю, где хоронили только царей. Траурный костер был окружен всадниками и войском». (Там же. I; 105, 106)
В начале этой главы я процитировал два мало схожих между собой суждения о личности Суллы маститых специалистов-античников. Главное расхождение в них, как мне кажется, касается мотивов деятельности этого в высшей степени неординарного персонажа римской истории.
«Полное отсутствие политического эгоизма — и только оно одно — дает Сулле право быть поставленным наравне с Вашингтоном», — писал в середине прошлого века Моммзен. «Холодный и методичный в расчетах честолюбец», — столетие спустя утверждает Борде. Изложенные выше факты позволят, я надеюсь, читателю решить для себя, какое из эти суждений ближе к истине. Лично мне кажется, что первое. Действительно, добровольный отказ от неограниченной власти как-то не вяжется по крайней мере с обычным понятием честолюбия. Я думаю, что Сулла действительно ставил перед собой патриотическую в его понимании задачу восстановления могущества Рима в форме Республики, безраздельно управляемой, согласно древней традиции, сенатской аристократией. Для необратимого решения этой задачи он счел необходимым физически уничтожить оппозицию такому управлению. Тем более, что оппозиция была представлена не массами граждан и даже не такими бескорыстными и достойными защитниками их интересов, как братья Гракхи, а беззастенчивыми, с его точки зрения, демагогами, эгоистами и тиранами вроде Сатурнина, Главции, Мария, Цинны и их приспешников.
Кстати сказать, бесчеловечное, с нашей точки зрения, решение Суллы не должно было выглядеть таковым в те суровые времена. Вспомните о нередко практиковавшемся поголовном истреблении жителей захваченных во время войны городов. Да и масштабы террора, развязанного Суллой, были, как мы видели, скромнее, чем чередовавшиеся до него взаимные расправы олигархов и популяров. И неизвестно еще, какого размаха достиг бы маятник этих расправ, если бы Сулла не остановил его качание и не избавил Рим от нараставшей, как снежный ком, анархии.
Все это так, и цели, которые он, по-видимому, ставил перед собой, заслуживают определенного уважения. Но средства!
Полное пренебрежение нормами нравственности, существовавшими, несмотря на отмеченную жестокость, в определенных рамках и для древнего мира, равно как и равнодушное хладнокровие, с каким он направлял и наблюдал свои расправы, заставляют в какой-то мере согласиться с мнением того же Борде, утверждающего, что Сулла «презирал и государственные учреждения, и людей». Пожалуй, придется даже признать, что именно это спокойное попрание общепринятых нравственных основ общественных взаимоотношений явилось наиболее серьезным вкладом Суллы в эволюцию общественно-политической жизни Рима. Действительно, впервые в его истории доносительство и убийство политических противников с такой циничной откровенностью оплачивалось наличными деньгами. С неведомым до той поры бесстыдством имущество жертв тут же продавалось с молотка. А гнусное зрелище окровавленных голов, наваленных кучей на плитах римского форума! И, наконец, проскрипции — дьявольское изобретение, породившее отвратительную охоту на людей. А вокруг всего этого — бесчинство разнузданной солдатни, стихия насилия, разбоя, грабежей и убийства граждан, вовсе не причастных к политической борьбе. Да, после Суллы уже все было возможно! Через сорок лет проскрипции будут повторены Октавианом и Антонием в еще более отвратительном виде.
О преступлениях, совершенных в молодости Октавианом, ставшим впоследствии императором Августом, забудут настолько, что вплоть до наших дней будет принято царствующие особы почтительно именовать «августейшими». А имя Суллы останется в памяти бесчисленных поколений синонимом злодейства. И это можно понять. Кто интуитивно, кто сознательно, но все люди воспринимают долгую предысторию своего времени как непрерывную борьбу добра и зла, подлости и благородства, справедливости и произвола — того, что многие религии приписывали божественному и сатанинскому началам в душе каждого человека и, как следствие этого, в поведении сообщества людей. И каждая значительная победа в этой борьбе сказывалась не только на образе жизни ее современников. То ли изменением путей и скорости общественной эволюции, то ли возникновением новой практики и традиции взаимоотношений, то ли просто своим опытом и примером, но каждая такая победа отражалась на судьбе всех грядущих поколений.
В действиях Суллы, несмотря на его, в общем-то, благие цели, сатанинское начало восторжествовало. Ему принадлежит честь если не открытия, то открытого утверждения и использования в политической практике государства таких аспектов психологии человека, которые до того времени считались постыдными. Он был первым на этом, увы, впоследствии торном пути, потому Каинова печать легла навеки на его чело.
