На деле противоречия нет. Друз в юности действительно вел себя легкомысленно, водил компанию с актерами, в питье был неумерен, в гневе — необуздан. Сейчас ему тридцать три года, у него трое детей — он остепенился.
Пребывая в Риме в качестве консула, Друз не слишком утруждал себя заботами о государстве, впрочем, наказал нескольких особо рьяных клеветников. Однако в конце этого года произошло событие, на общем мрачном фоне не очень-то выдающееся, но как прецедент значительное. Некий всадник Клуторий Приск был обвинен доносчиком в том, что, будучи однажды награжден Тиберием за стихи, в которых оплакивалась смерть Германика, он во время недавней болезни Друза сочинил (вдруг да пригодятся!) поминальные стихи на его кончину. Сенат счел возможным применить закон об оскорблении величия. Приск был казнен. Тиберий, появившись в Риме, слегка попенял сенату за поспешную строгость, но одновременно похвалил тех, кто беспощадно карает даже за маловажное оскорбление принцепса. Тем самым была дана санкция на расширительное толкование закона.
В эту же пору происходит возвышение префекта претория Элия Сеяна. По его рекомендации Тиберий приказал выстроить постоянный лагерь для преторианских когорт у самой городской стены. Говоря современным языком, эти когорты превратились в мобильную ударную силу, всегда находящуюся под рукой у принцепса. Роль их командира, естественно, возросла. Тиберий явно благоволил к Сеяну. Отчасти и потому, что полагал полезным создать противовес влиянию Друза, если оно окажется чрезмерным. Сеян всячески старается завоевать расположение и личную преданность преторианцев. Он знает всех по именам, сам назначает центурионов и трибунов. Друза Сеян ненавидит за то, что однажды, вспылив во время спора, тот ударил его по лицу. Друз платит префекту такой же ненавистью. Глухая вражда зреет в обстановке лицемерия и угодничества сенаторов не только императору, но и обоим фаворитам.
Друз не скрывал своей ненависти к Сеяну и нередко жаловался, что при живом сыне Тиберий величает того помощником императора. «Многого ли не хватает, чтобы Сеян был назначен , соправителем?» Говоря так (эти слова приводит Тацит), Друз, надо полагать, не подозревал, насколько близко к истине было такое предположение. Вряд ли он догадывался о масштабе честолюбивых замыслов Сеяна. Этот провинциал, столь недавно выдвинувшийся, возмечтал стать римским императором. Ему только нужно было одного за другим убрать со своей дороги всех, кому престарелый Тиберий мог бы завещать власть в Риме: сначала Друза, потом трех сыновей Германика. Сеян планирует убийство наследника. Искусно разыграв увлечение женой Друза Ливиллой, он склоняет ее сначала к прелюбодеянию, а затем и к преступному умыслу против мужа. Их соучастником становится врач Ливии. Заговорщикам удается отравить Друза медленно действующим ядом так, что это не вызывает подозрений у окружающих (преступление откроется лишь восемь лет спустя).
Ожесточившись, Тиберий не захотел ничем выдать если не горе, то горечь от крушения своих надежд: «Во все время болезни сына, — свидетельствует Тацит, — Тиберий ежедневно является в курию, то ли нисколько за него не тревожась, то ли, чтобы выказать стойкость духа. Явился он туда и в день смерти Друза, когда тот еще не был погребен. Консулам, в знак печали севшим вместе с сенаторами (им полагалось сидеть на возвышении. — Л.О.), он напомнил об их достоинстве и предложил занять подобающее им место. Затем, не позволив себе ни единого проявления горя, он обратился к проливавшим слезы сенаторам с целой речью, чтобы поднять их дух: он понимает, что может вызвать упрек, представ, несмотря на столь свежее горе, перед глазами сената. Большинство людей, скорбя по умершим, едва выносит обращаемые к ним близкими слова утешения, едва может смотреть на дневной свет. Он не винит их по этой причине в малодушии, но для себя ищет облегчения более мужественного и намерен ради этого погрузиться в государственные дела. Далее он посетовал на преклонные лета Августы (вдовствующей императрицы. — Л.О.), на незрелый еще возраст внуков, на свои пожилые годы и велел привести сыновей Германика, единственную отраду в постигшем его несчастии. Вышедшие за ними консулы, ободрив юношей (Нерона и Друза Цезарей. — Л.О.) дружественными словами, ввели их в сенат и подвели к Цезарю. Взяв их за руки, он сказал: «Отцы-сенаторы, после того, как они лишились родителя, я поручил их попечению дяди и попросил его, чтобы, имея своих детей, он лелеял и этих не иначе, чем кровных отпрысков, возвысил и воспитал на радость себе и потомству; и теперь, когда смерть похитила Друза, я умоляю и заклинаю вас перед богами и родиной: примите под свое покровительство правнуков Августа, потомков славных предков, руководите ими, выполните свой и мой долг. Отныне они будут вам, Нерон и Друз, вместо родителей. Так предопределено вашим рождением: ваше благоденствие и ваши невзгоды неотделимы от благоденствия и невзгод Римского государства». (Там же. Кн. 4, 8)
Похороны Друза происходили с подобающей сыну императора пышностью, с длинной вереницей изображений предков, начиная от Энея, к которому восходит род Юлиев, царей Альбы Лонги и Ромула, и кончая всеми знаменитыми представителями рода Клавдиев. Тиберий с ростральной трибуны произносит похвальное слово умершему...
...Весь форум до самого храма Весты заполнен народом. Слева на ступенях курии теснятся сенаторы. Перед трибуной — всадники. Справа подле храма Сатурна выстроились когорты преторианцев. Колышется необъятное людское море. На лицах сенаторов и всадников скорбь. Там и здесь видны простертые к небу руки, раздаются стенания... Но глаза у всех сухие. Притворство?! Не горе, а лишь сожаление о ранней смерти Друза владеет толпой римлян. А рядом с сожалением — радость о том, что власть в Риме перейдет к сыновьям Германика. Эту радость едва скрывает и Агриппина. Она стоит среди родни, но Тиберий кожей чувствует ее торжество. Все они умеют считать: ему шестьдесят пять лет, старшему сыну Агриппины, Нерону Цезарю, уже семнадцать, а его родным внукам-близнецам еще только по четыре года... Боги опять посмеялись над ним. К чему была кровь Агриппы Постума и Германика? Вот расплата! Это все мать! Как она отвратительна в своем властолюбии!..
Гнев и обида тяжелой волной накатываются на сознание. Словно в густом тумане расплываются, теряют очертания лица, колонны базилик, контуры храмов... Тиберий говорит медленно, часто останавливаясь и пережидая, пока глашатай выкрикнет его слова. Мысли беспорядочно бродят — точно путники, заблудившиеся в липком тумане... Хорошо, что Випсания не дожила до этого дня... Вспоминается вся жизнь. Сплошная цепь тягот войны, обид и унижений в Риме... Скольким они ему обязаны! А теперь даже нет сочувствия к отцу, потерявшему сына... Потеря... Друз уже не встанет с этого ложа, никогда не примет из его рук бразды правления... Вчера в сенате он был искренен. Его волновало будущее государства. Порыв прошел. Теперь ему все безразлично: и судьба Рима, и власть... Нет! Не совсем. Из безразличия и обиды рождается ненависть. Он ненавидит этот город, этот тупой народ с его пристрастиями и жаждой зрелищ. Ненавидит своекорыстных, трусливых и лицемерных сенаторов, ненавидит Агриппину. Рано они возрадовались! Он еще принцепс и император!
Тиберий машинально поворачивает голову вправо — туда, где стоят преторианцы. Из тумана выступают красноватые, точно сочащиеся кровью, фигуры по углам храма Сатурна. Потом возникает лицо Сеяна. В его суровом выражении Тиберий читает ту же горечь, что испытывает сам. Верный Сеян! — думает он...
Теперь довериться он может только Сеяну. А тот плетет сеть своей интриги. Через Ливиллу он убеждает принцепса в существовании партии Агриппины, которая готовит против него заговор. Погубить сначала мать, а потом и ее детей, как соучастников злого умысла — таков план Сеяна.
В следующем, 24-м году состоится сенатский суд над еще одним из бывших соратников Германика, ныне изгнанником Титием Сереном. Доносчиком выступает его собственный сын. Он обвиняет отца в подготовке покушения на принцепса. Хотя обвинение и проваливается, сенат в своем усердии осуждает Серена на смертную казнь. Народ ропщет и грозит расправой доносчику. Тиберий вынужден помиловать осужденного. В сенате вносится предложение ограничить вознаграждение доносчиков... «Это предложение, — пишет Тацит, — было бы принято, если бы против него не выступил Цезарь, который решительно и вопреки обыкновению открыто стал на сторону обвинителей, говоря, что без них законы будут бессильны и государство окажется на краю пропасти. Пусть уж сенат скорее откажется от установленного правопорядка, чем устранит его опору. Так доносчиков — разряд людей, придуманный на общественную погибель и до того необузданный, что никогда не удавалось сдержать его в должных границах даже при помощи наказаний, поощряли обещанием наград». (Там же, 30)
