Власти в такой ситуации полагали, что никакими уступками революцию не предотвратить, и лучше действовать со всей возможной жесткостью, поскольку так хотя бы на время можно будет несколько сдержать страшные силы. Об этом говорили монархистские идеологи Леонтьев и Победоносцев. В России, в отличие от стран Запада, изначально немногочисленный по сравнению с крестьянским классом пролетариат рос в числе, но оставался нищим и невежественным, крестьяне же находились на еще более низком уровне; поэтому революция стала делом небольшого круга интеллигентов, своего рода интеллектуальной элиты, которая могла бы возглавить аморфную массу — если не пролетариев, то «всех голых и голодных» — и повести ее на бой. Российское правительство было слепо-реакционным, и было нетрудно мобилизовать против него и либералов, и рабочих с крестьянами; намеренные сделки с таким правительством казались в то время правильным методом борьбы. Русская буржуазия была, возможно, и не так слаба, как принято считать, но в любом случае реальной силы и власти не имела; все политические партии объединял общий страх и ненависть к правительству; не было абсурдным предположение, что должным образом организованный пролетариат смог бы, когда пробьет час, стать союзником либеральных демократов, помочь им прийти к власти, и немедленно после этого свергнуть их, устроив вторую революцию. Очевидно, отсюда проистекает недоверие Плеханова к письмам Маркса, адресованным русским народникам[284]: в них Маркс рассуждает об ином, нежели социал-демократический, пути к социализму — возможность эту, хоть и неохотно, он признает. Стало необходимым несколько смягчить резкую неприязнь Маркса к либеральным лозунгам и словам типа «свобода», «моральное обновление», «альтруизм», «человеческая солидарность». На Западе эти понятия давно превратились в избитые, бессмысленные, навязшие в зубах клише, но еще в 1893 г. бельгийские марксисты требовали включить их в свою программу, отказываясь бороться за социализм в рамках какого бы то ни было другого подхода. Да и в России все эти слова выражали подлинные чувства людей, угнетенных деспотической системой, и в устах революционеров звучали совершенно искренне.

В отсталой стране, окруженной стремительно растущими и в промышленном, и в иных отношениях странами, в стране, где власти не могут или не хотят справляться с опасностями, а соседние государства представляют потенциальную угрозу, — в такой стране революция была совершенно неизбежна. Другой вопрос, когда и как она случится. Такая ситуация создалась в XIX в. в Японии, в России, в Оттоманской империи, в Китае, в Испании и Португалии, на Балканах, а в ХХ в. — в Африке и в Латинской Америке. Ясно, что революцию должен разжечь неудовлетворенный средний класс, или уж, по крайней мере, он будет одним из зачинщиков.

Такое положение дел описывал Маркс в 1847–1850 гг., и к этим описаниям обращался Ленин в 1917 г. Всем известно, как сильно Ленин отошел от ортодоксального марксизма; Плеханов и Каутский писали об этом, я же не буду вдаваться в подробности. Я лишь хочу сказать, что в России 1917 г., как и в других отсталых странах в соответствующие периоды, марксистское учение 1847–1850 гг. как нельзя лучше подходило к действительности, тогда как поздние, пересмотренные концепции Маркса в странах развитых никак не соотносились с реальной ситуацией. Тот факт, что последователи Маркса не хотели этого замечать (по крайней мере, боялись высказывать такие мысли вслух), напоминает известное замечание Игнаца Ауэра Бернштейну, критиковавшему марксизм: «О таких вещах не говорят, их просто делают».

И еще один фактор, упомянутый выше, необходимо принимать в расчет: национализм. Авторы всех оригинальных теорий были склонны к преувеличениям; очевидно, иначе они не могли бы пробиться сквозь ортодоксальное мышление своего времени. Маркс не был исключением среди других философов. Его критические замечания к теориям Сен-Симона сыграли весьма важную роль: именно он запечатлел в нашем сознании теорию о том, что социализированное производство несовместимо с индивидуальным способом распределения; он предвидел развитие большого бизнеса раньше остальных. Мало того, он перевел в конкретные термины мысль Сен-Симона о том, что люди изменяют себя, свою жизнь и свою социальную и политическую организацию с помощью технологических нововведений. Он четко и ясно объяснил, как прошлые деяния людей тормозят прогресс, становясь «оковами» для производственных сил, созданных институциями, религиями или традициями, которые, в свою очередь, сами по себе обманны, ибо преподносятся как истинные и вечные. Этот обман можно рассеять, задав вопрос «Cui bono?», то есть какие группы, какие классы пользуются этими традициями в своих целях.

Именно Маркс подчеркнул особую важность социальной организации — не как вечного орудия борьбы, но как силы, неизбежно приходящей в мир вместе с процессом индустриализации. Именно он приучил нас (на нашу беду, как полагают многие) к мысли, что ради конечной цели приходится идти на многое, что кажется страшным и кощунственным, — на резню, на убийства невинных людей; Маркс считал все это не просто неизбежным, но иногда и весьма желательным. Учение его об отношениях между мыслью и действием, о смысле и социальной роли слов, о том, как разные классы произносят по-разному одни и те же слова, хоть и заходит слишком далеко, а иногда и попросту неверно, повлияло на ход истории.

Все эти идеи впитал 2-й Интернационал, несколько смягчив изначальную жесткость Маркса. Не будь трудов Бебеля, Каутского или Плеханова, а также ортодоксального мышления и настоящей охоты на еретиков, и Ленин, и Мао были бы иными, иной была бы смертная агония старого колониализма. Марксистская традиция в чистом виде вовсе не исчезла; однако за свою ясность, за свою притягивающую силу, за свою способность к сплачиванию марксизм заплатил дорогой ценой — он утратил адекватное восприятие реальности. Я уже отмечал, что марксизм недооценивал гибкость и инициативность разумного капитализма и мощные возможности государства, которое может поддерживать и развивать и социальный прогресс (как в Скандинавии или в англоязычных странах), и репрессии и войны (как в Германии и Италии до войны).

Я снова возвращаюсь к самому главному фактору — к национальному самосознанию. В последние сто лет, несмотря ни на какие попытки к объединению народов, национализм был сильнейшей тенденцией и вытеснял буквально все остальные течения, устремленные к свободе, к безопасности, к власти, к сохранению традиций. Здесь мы не станем рассматривать его истоки; достаточно вспомнить известный факт: немецкий либеральный национализм конца XVIII — начала XIX в. приобрел ярко выраженную антинаполеоновскую окраску, особенно в 1815 г. Националистские тенденции сыграли роль в подавлении революции 1848 г. Без австро-венгерского шовинизма и без ущемленного национального самосознания французов в 1870 г. (да и в 1871-м тоже — Парижская коммуна его унаследовала в значительной степени), без союза национальных и капиталистических интересов в 1864–1914 гг., без русской революции и вызванного ею национального подъема в 1919 г. вся мировая история сложилась бы совершенно иначе.

Историю европейских рабочих движений нельзя отделять от судьбы партии, созданной Лассалем, которого Маркс справедливо подозревал в мягком отношении к немецкому Volksgeist[285] и в романтическом немецком национализме. Благодаря экономическому и социальному развитию своей страны, рабочие оказались втянутыми в этот поток и противостоять ему едва ли могли. Ленин и Роза Люксембург пережили глубокое потрясение, когда 1914 год разрушил надежды 2-го Интернационала. Однако причиной этого стало отчасти положение рабочих в Российской империи, в доиндустриальном обществе, отделенном от Западной Европы настоящей стеной. Националистские тенденции в России были весьма слабы в сравнении с западными, во всяком случае среди рабочих.