Подорвали Интернационал, с точки зрения непримиримых республиканцев и революционеров, не слабость его лидеров и не их собственное корыстолюбие. Не критики Маркса — Бернштейн и фабианцы — ускорили его гибель. Правда, те убедительно доказывали, что плата рабочим, взятая абсолютно или относительно, вопреки убеждениям Маркса, не падает, а растет; крупные землевладельцы не сосредотачивают в своих руках всю землю; рабочие добились больших льгот мирными методами, чем борьбой с государством; грани между низшей буржуазией и высшими слоями квалифицированных рабочих стали постепенно стираться. Сам Энгельс замечал, что рабочие, в общем, более склонны подчиняться правовой системе, чем бороться. Разумеется, все эти мысли, а также аргументы, призванные разоблачить «ревизионистские» методы, высказывали и фабианцы в Англии и, в некоторой степени, «экономисты» в России. Но не это было главным при «укрощении» немецких социалистов; да и расплывчатые объяснения, апеллирующие к «особенностям национального характера», здесь ни при чем. Снижению боевой активности немецкой социал-демократии способствовал успех этого движения. Маркс ратовал за политическую борьбу, осуществляемую массовым движением, а не за секты фанатичных конспираторов, охотно бросавшихся в огонь, подобно Бланки, или отказывающихся от всякого участия в политике, подобно синдикалистам и анархистам. Да и сам «вождь» — Фридрих Энгельс — писал в статье 1890-х гг.:

«Способ борьбы, применявшийся в 1848 году, теперь во всех отношениях устарел… Прошло время внезапных нападений, революций, совершаемых немногочисленным сознательным меньшинством, стоящим во главе бессознательных масс. Там, где речь идет о полном преобразовании общественного строя, массы сами должны принимать в этом участие, сами должны понимать, за что идет борьба, за что они проливают кровь и жертвуют жизнью. Этому научила нас история последних пятидесяти лет»[280].

«Прошло время» — но для кого? Энгельс не назвал Западную Европу; Плеханова и русских марксистов едва ли можно обвинять, коль скоро они считали ересью убеждение Ленина в правоте этих директив. Формулировку Энгельса, которую можно рассматривать и как жесткое предписание, и как рекомендацию (это различие не осознавалось в гегельянско-марксистском учении), практически никто не желал претворять в жизнь.

Немецкие социалисты действовали в соответствии с этой программой, считая ее достаточно легко выполнимой и вполне совместимой с их собственной концепцией ненасильственных методов и демократического мышления. Социалистическая партия была представлена в рейхстаге, где численность ее фракции постоянно росла; в конце 1890-х и в начале 1900-х стали неизбежными участие в общей политической жизни государства и контакт с другими партиями, причем уже не по вопросам социальной защиты или образовательной политики. Социалистам удалось создать свой мир, независимое, почти самодостаточное общество внутри среднего класса. Члены Социал-демократической партии Германии жили в значительной мере в своей собственной, прочно построенной, полностью обеспеченной и благополучной организации, со своими собственными школами, учебными и спортивными заведениями; они посещали свои лекции, пикники и концерты — одним словом, обеспечивали себя тем же, чем обеспечивали себя все респектабельные немцы. Это неизбежно вело к комфорту и некоторому самодовольству; но такова была цена власти и, следовательно, ответственности. Немецкое Rechtsstaat[281] — законопослушное, добропорядочное общество, несмотря на все недостатки, — сделало из немецких социалистов мирных оптимистов, действующих по принципу «все хорошо в меру». Социалисты оказались, сами того не зная, столпом развивающегося общества, а потому отнюдь не бессмысленными были слова Бернштейна (с которым в глубине души соглашался Каутский, хоть и боялся этого), что, если дела пойдут таким образом, уже в ближайшем будущем возможен будет безболезненный переход к социализму.

Конечно, Маркс допускал, что революция может быть бескровной, а в промышленно развитых государствах захват власти может и не сопровождаться террором и насилием. После 1850-х гг., после всех надежд, связанных с немецкой «Коммунистической лигой», смысл понятия «диктатура пролетариата» никогда целиком не раскрывался, поскольку никакой диктатуры пролетариата не было — Парижскую коммуну Маркс не считал образцом такой диктатуры, в отличие от Ленина, который записывал свои мысли по поводу Коммуны на полях трудов Энгельса. Особую ярость Маркса вызывало не отсутствие у социал-демократов заинтересованности в диктатуре, а их постепенное обуржуазивание, то есть приобщение рабочих ко всем атрибутам буржуазной жизни, неуклонно растущий уровень благосостояния и укрепление политических позиций. Маркс требовал радикальной трансформации; не менее своего оппонента Герцена он хотел раз и навсегда, одним ударом покончить с миром жалких буржуазных ценностей. Именно это он имел в виду, когда говорил о революции как о необходимом катаклизме, через который общество должно пройти, чтобы счистить грязь первобытной стадии своего развития. Эти апокалиптические взгляды резко отличали Маркса от Каутского, чьи труды, весьма логичные и последовательные, были проникнуты духом идеализма; от Вольмара (Вольтмана) и Давида, от Жореса, Вивиани, Вандервельде, Бебеля, Джона Бернса и Даниэля де Леона, не говоря уж о Самюэле Гомперсе и большинстве американских рабочих лидеров того времени с их синдикалистскими и антиполитическими взглядами.

Но если такой была настоящая цель Маркса, она не предназначалась к исполнению в промышленно развитых странах, рассматриваемых им как плацдарм революции. Вставала роковая дилемма: если рациональную социалистическую систему можно построить лишь на базе постоянно растущей и развивающейся промышленности (на чем настаивали социальные демократы), то революция не нужна, поскольку она не породит такую систему и не будет способствовать ее развитию, то есть благоприятной атмосферы для революции в обществе нет. Маркс верил, что классовая борьба достигнет высшей точки в индустриальных обществах, ибо в них классы сталкиваются лицом к лицу, чего не бывает в менее развитых странах. Он настаивал на том, что в промышленно развитых обществах, где растут монополии, средства производства концентрируются в одних руках, число капиталистов-монополистов в результате внутренних столкновений становится все меньше, а их империи все больше, должен рано или поздно грохнуть взрыв: пролетариат, сплотившийся в единую и беспощадную силу, свергнет капиталистический гнет и захватит власть.

Все мы знаем, что этого не случилось. Монополии росли, и это сказывалось на обществе не лучшим образом, но рабочие не объединились в единую революционную организацию. 1-й и 2-й Интернационалы, исходившие из этих предпосылок, допустили ошибку.

Это цитата из временных правил Международного товарищества рабочих, опубликованных в ноябре 1864 г. В 1891 г. объединенная Социал-демократическая партия Германии поставила вопрос о беспрецедентно большом числе безработных, обострившемся конфликте между эксплуататорами и эксплуатируемыми, о нестабильности уровня жизни, растущей нищете, угнетении, унижении и эксплуатации. Если эти теоретические рассуждения касаются развитых стран, то перед нами подлинное торжество доктрины над фактами. В 1891 г. даже в Германии разговоры о росте бедности, угнетении, нестабильности жизни и так далее были полным абсурдом. Не было никакого критерия, который позволил бы выявить, что снизилось благосостояние немецких рабочих или они утратили свои позиции по сравнению с 1864 г. Напротив, к концу десятилетия уровень обеспеченности и социальной защищенности объективно вырос. Если какое-то «угнетение» и было, то только из-за развития бюрократии внутри самой партии, которое, в свою очередь, закономерно отражало рост бюрократизации всего немецкого общества; никаких специальных происков буржуазного класса искать не следует. Факты, как предсказывал Бакунин, говорили о снижении, а не об увеличении напряженности в крупнейших индустриальных державах Западной Европы. Социальное и экономическое положение Социал-демократической партии Германии, органично влившейся в немецкое общество, вызывало зависть трудящихся других стран и презрение таких убежденных, неподкупных социалистов, как Плеханов, Ленин, Роза Люксембург и Жюль Гед. Билль о реформе 1867 г. в Англии заставил британских профсоюзных лидеров отвернуться от международной арены и заняться самосовершенствованием. Этому способствовали неприязнь к французским коммунарам и нежелание иметь с ними ничего общего. Профсоюзное законодательство конца 1860-х — начала 1870-х гг. (приблизительно 1867–1875) и последовавшее социальное законодательство укрепило рабочих лидеров во мнении, что идеи фабианцев намного целесообразнее марксистских концепций; воздействие же факторов, часто упоминавшихся радикалами (нереволюционный характер британцев, ограниченность рабочих, их традиционная лояльность, сила религиозного нонконформизма), было по сравнению с профсоюзным законодательством ничтожно мало.