— Да, да, будем искать, — сказал Лорэн.

И он схватил за руку Мориса, а затем, под предлогом начала поисков, увел его в сад.

— Да, будем искать, — согласились гвардейцы, — но перед этим…

Один из них кинул факел в сарай, набитый досками и хворостом.

— Пойдем, — говорил Лорэн, — пойдем.

Морис не оказал ни малейшего сопротивления. Он шел за Лорэном как ребенок. Не обменявшись ни словом, они дошли до моста. У моста они остановились, Морис обернулся.

Небо над предместьем стало красным, и было видно, как над домами взлетают тысячи искр.

Вздрогнув, Морис протянул руку в сторону старинной улочки Сен-Жак.

— Огонь, — произнес он, — огонь!

— Ну и что, — сказал Лорэн, — огонь, и что из этого?

— О, Боже мой! Боже мой! А, если она вернулась?

— Кто?

— Женевьева.

— Женевьева — это мадам Диксмер, не так ли?

— Да, она.

— Думаю, что ты можешь этого не бояться. Она не вернется, потому что там ей нечего делать.

— Лорэн, я должен найти ее, мне нужно отомстить за себя.

— О! — произнес Лорэн.

— Ты мне поможешь найти ее, правда, Лорэн?

— Черт возьми, это будет не так трудно.

— Но как?

— Как видно, тебя очень интересует судьба гражданки Диксмер. Вероятно, ты знаешь самых близких ее друзей. Она не покинет Париж, потому что они все хотят оставаться здесь. Она спрячется у какой-нибудь из своих верных подруг. Завтра утром какая-нибудь Роза или Мартон принесет тебе записочку примерно такого содержания:

И пусть Морис придет к консьержу на такую-то улицу, в такой-то дом и спросит мадам * * * Вот так.

Морис пожал плечами. Он знал, что у Женевьевы нет никого, где она могла бы спрятаться.

— Мы не найдем ее, — прошептал он.

— Позволь-ка мне сказать тебе кое-что, Морис, — сказал Лорэн.

— Что именно?

— Даже если мы не найдем ее, это будет не самое большое несчастье.

— Если мы не найдем ее, Лорэн, — ответил Морис, — я умру.

— Ах ты, черт! Выходит, что ты чуть не умер от этой самой любви?

— Да, — ответил Морис.

Лорэн на минуту задумался.

— Морис, — сказал он, — сейчас около одиннадцати часов, квартал безлюден, вот скамья, которая, кажется, стоит здесь специально для двух друзей. Давай-ка поговорим откровенно. Я обещаю, что буду говорить только в прозе.

Морис осмотрелся и сел рядом с другом.

— Говори, — сказал он, уронив отяжелевшую голову на руки.

— Дорогой друг, послушай, без вступления, без перифраз, без комментариев, я расскажу тебе об одной вещи, которая нас погубит, вернее, которой ты нас погубишь.

— Как это? — спросил Морис.

— Милый друг, — продолжал Лорэн, — есть постановление Комитета общественного спасения, которое объявляет предателем родины каждого, кто поддерживает отношения с врагами. Тебе известно об этом постановлении?

— Конечно, — ответил Морис.

— Ты о нем знаешь?

— Да.

— Ладно. Тебе не кажется, что ты хорошо подходишь под это постановление?

— Лорэн!

— Конечно. Хотя ты не считаешь, что родину боготворят те, кто предоставляет кров, стол и ночлег шевалье де Мезон-Ружу, который не является экзальтированным республиканцем, и, полагаю, не будет обвинен в участии в сентябрьских событиях.

— Ах, Лорэн! — вздохнул Морис.

— Так вот, из этого следует, — продолжал моралист, — что ты был или в какой-то степени есть друг врага родины. Постой, постой, не возмущайся, дорогой друг. Ты как Анселан[57], едва шевельнешься, как гора уже приходит в движение. Повторяю, не возмущайся, а лучше признайся, что ты больше не ревностный патриот!

Лорэн произнес эти слова со всей нежностью, на которую только был способен, и почти с искусностью Цицерона.

Морис промолчал, выразив свой протест жестом.

Но Лорэн не довольствовался таким ответом и продолжал:

— Ах, Морис, если бы мы с тобой жили в какой-нибудь оранжерее, при постоянной температуре, не превышающей по правилам ботанику шестнадцати градусов, я бы сказал, дорогой Морис, что всё это очень элегантно, всё, как надо, время от времени будем немножко аристократами, это хорошо пахнет. Но ведь сейчас время жатвы, и мы живем при 35–40-градусной жаре! Под ногами тех, кто считается умеренным, горит земля. А уж когда подует холодом, то это уже признак подозрительности. А если уж кто считается подозрительным, то, дорогой Морис, ты слишком умен, чтобы не знать, что следует за этим.

— Ладно! Пусть уж меня быстрее убьют и все на этом закончится, — воскликнул Морис. — Я устал от жизни.

— Возможно, четверть часа назад я бы и позволил тебе сделать так, как ты хочешь, — ответил на это Лорэн, — но ведь ты прекрасно понимаешь, что сегодня нужно умирать республиканцем, ты же умрешь аристократом.

— О! — воскликнул Морис, у которого в жилах начинала бурлить кровь, от нетерпимого горя, следствия сознания своей вины. — О, ты зашел слишком далеко, друг мой.

— Я зайду еще дальше, потому что ты стал аристократом.

— Донесешь на меня?

— Тьфу ты! Нет, я закрою тебя в подвале и по звуку бубенчика буду искать, как заблудившегося. Потом объявлю, что аристократы мучили и морили тебя голодом, как Эли де Бомона[58], мсье Латюда[59] и других. Когда же тебя найдут, то рыночные торговки и старьевщики из секции предместья Виктор публично увенчают тебя цветами. Так что постарайся вновь стать Аристидом[60], иначе твоя дальнейшая судьба не вызовет сомнения.

— Лорэн, Лорэн, я знаю, что ты прав, но я качусь под откос, как будто меня тащит неведомая сила. Меня несет туда судьба? За это ты сердишься на меня?

— Я не сержусь, а браню тебя. Вспомни о тех сценах, которые Пилад устраивал Оресту[61] почти ежедневно. Они свидетельствуют о том, что дружба — это своего рода парадокс, друзья дискутировали с утра до вечера.

— Оставь меня, Лорэн, так будет лучше.

— Никогда!

— В таком случае, позволь мне любить, сходить с ума, а может даже стать преступником, потому что, если мы еще с ней встретимся, я убью ее.

— Или упадешь перед ней на колени. Ах, Морис, Морис, ты влюбился в аристократку, кто бы мог подумать, что такое может случиться. Ты точно как бедный Осселэн[62] с маркизой де Шарни.

— Прекрати, Лорэн, умоляю тебя!

— Я вылечу тебя, Морис, черт меня побери. Я не хочу, чтобы в лотерею ты выиграл гильотину, как говорит бакалейщик с улицы Ломбар. Сейчас ты начнешь возмущаться. Будешь изображать из меня кровопийцу. Но мне, Морис, нужно предать огню остров Сен-Луи[63]. Факел мне, факел!

Морис невольно улыбнулся.

— Ты забываешь, мы условились говорить только в прозе.

— Но ведь своим безумством ты переходишь все границы, — ответил Лорэн. — Морис, давай запьем, станем пьяницами или будем выступать на собраниях с разными предложениями, начнем изучать политическую экономию. Но ради Бога, давай никогда не влюбляться. Давай любить только Свободу.