Этот эскорт разрастался, поскольку в то время добродетельного молодого человека можно было встретить весьма редко.

И вся процессия была свидетелем того, как цветы были преподнесены Артемизе. Это был знак внимания, от которого остальные претендентки на титул богини Разума сделались просто больными.

В этот же вечер по Парижу распространилась известная теперь кантата:

И поскольку эта кантата дошла до нас без имени ее автора, установление которого потребует от исследователей этого периода истории Франции большой настойчивости, мы возьмем на себя смелость утверждать, что она была сочинена для прекрасной Артемизы нашим другом Гиацинтом Лорэном.

Даже если бы у него за спиной выросли крылья, Морис не смог бы бежать быстрее.

Улицы были заполнены народом, но Морис замечал толпу только потому, что она замедляла его бег. Говорили, что Конвент осажден, что большинство народа недовольно им, что депутатов не выпускают из здания. Очевидно, в этих слухах была доля истины, поскольку гремела барабанная дробь и слышались пушечные выстрелы.

Но что значили в этот момент для Мориса и пальба, и удары набата? Что ему до того, что депутаты не могут выйти из здания? Он несся со всех ног.

На бегу он представлял, как Женевьева ждет его у окна, выходящего в сад, чтобы еще издалека, только заметив его, послать свою самую очаровательную улыбку.

Несомненно и Диксмера предупредят о его счастливом возвращении, и он протянет Морису свою мягкую большую руку для преданного и искреннего рукопожатия.

В этот день он любил Диксмера, любил даже Морана с его черными волосами и зелеными очками, под которыми угадывался неискренний взгляд.

Он любил всех, потому что был счастлив. Он охотно осыпал бы всех встречных цветами, чтобы и они были счастливы также как он.

Но в своих ожиданиях Морис обманывался, как это обычно бывает с девятнадцатью из двадцати слушающих только голос своего сердца.

Вместо того, чтобы ждать Мориса с самой нежной улыбкой, Женевьева дала себе обещание встретить его холодной вежливостью. Это был слабый заслон, который она хотела поставить бурному потоку, бушевавшему в ее сердце.

Она поднялась в свою комнату на втором этаже и решила спуститься, только когда ее позовут.

Увы! Она тоже обманывала себя.

Не обманывался только Диксмер, он ждал появления Мориса за оградой и иронично улыбался.

Что же касается гражданина Морана, то он, как всегда, был занят своими делами.

Морис толкнул маленькую дверь, которая вела в сад. Как и раньше прозвонил колокольчик, извещая о его приходе.

Стоящая у закрытого окна Женевьева вздрогнула.

Она опустила занавеску, которую держала чуть отодвинутой.

Первое, что ощутил Морис, вернувшись в этот дом, было разочарование. Женевьева не только не ждала его у окна на первом этаже, но и войдя в салон, где они расстались, он не обнаружил ее и с горечью про себя отметил, что за три недели отсутствия стал здесь чужим.

Его сердце сжалось.

Морис увидел Диксмера. Тот подбежал к нему со словами радости.

Тогда появилась и Женевьева, которая перед этим долго хлопала себя по щекам, чтобы вызвать прилив крови. Но ей не удалось даже дойти до конца лестницы, как весь этот искусственный румянец исчез, отхлынув к сердцу.

Морис заметил, как Женевьева появилась в дверном проеме, он приблизился к ней, чтобы поцеловать руку. Вот тогда-то он и заметил, как изменилась молодая женщина.

В свою очередь, она с ужасом отметила его худобу и лихорадочный блеск глаз.

— Ну вот и вы, сударь? — произнесла она с волнением, которое ей не удалось скрыть.

А ведь она обещала себе, что при встрече будет говорить безразличным тоном: «Здравствуйте, гражданин Морис. Почему вы так редко бываете у нас?»

Но произнесенное ею приветствие показалось Морису холодным.

Диксмер сразу прекратил эти затянувшиеся взаимные разглядывания, приказав подать обед. Было около двух часов.

В столовой Морис заметил, что его прибор тоже был на столе.

Пришел и гражданин Моран, одетый в коричневый костюм. У нет были все те же очки с зелеными стеклами, те же пряди черных волос и то же белое жабо. Морис держался миролюбиво и всем присутствующим внушал гораздо меньше опасений, так как был у них перед глазами, а не находился где-то в отдалении.

Ну какова была вероятность того, что Женевьева любила этого маленького химика? Нужно быть очень влюбленным, а следовательно сумасшедшим, чтобы придумать этакую нелепость.

Да и момент для ревности был явно неподходящим. В кармане у Мориса лежало письмо от Женевьевы, и сердце его, прыгая от радости, казалось куда-то падает.

Женевьева вновь обрела спокойствие. У женщин есть такая особенность: настоящее почти всегда может стереть у них следы прошлого и угрозы будущего.

Женевьева почувствовала себя счастливой и овладела собой, то есть стала спокойной и холодной, несмотря на ее приветливость при встрече. Этот нюанс ее поведения Морис так и не смог понять. Лорэну легче, он, наверняка, нашел бы какое-нибудь объяснение в творениях своих любимых авторов.

Разговор зашел о богине Разума. Падение жирондистов и рождение нового культа, который все небесное наследство передавал в женские руки — эти два события были главными на этот день. Диксмер утверждал, что он бы не рассердился, если бы честь быть богиней Разума была бы оказана Женевьеве. Морис хотел было рассмеяться, но Женевьева оказалась того же мнения, что и ее муж. Морис, глядя на них, поразился, что дух патриотизма затмил даже трезвый ум Диксмера и повлиял на поэтическую натуру Женевьевы.

Моран развивал мысль о роли женщины в политике, вспоминая деятельность Теруань де Мерикур[46], героини событий 10 августа и мадам Ролан[47], которая была душой Жиронды. Затем он метнул несколько словесных стрел против женщин из народа, участвовавших в заседаниях Конвента. Эти слова заставили Мориса улыбнуться. А ведь это были злые насмешки над женщинами-патриотками, которым впоследствии придумали отвратительное название — лакомки гильотины.

— Гражданин Моран, — остановил его Диксмер, — давайте-ка уважать патриотизм, даже когда он заблуждается.

— А я считаю, — произнес Морис, — что касается патриотизма, то женщины всегда в достаточной мере патриоты, если, конечно, они не слишком аристократичны.

— Вы правы, — ответил Моран, — но я открыто заявляю, что считаю женщину достойной презрения, если она приобретает мужские манеры, а мужчину — подлецом, если он оскорбляет женщину даже в том случае, если женщина его заклятый враг.

Моран очень естественно подвел Мориса к этой деликатной теме. Морис утвердительно кивнул головой. Полемика была начата, и Диксмер добавил:

— Минуточку, минуточку, Моран, надеюсь, вы исключите тех женщин, которые являются врагами нации?

После этого замечания несколько минут стояла тишина…

И эту тишину нарушил именно Морис.

— Не будем исключать никого, — грустно сказал он. — Женщины, которые были врагами нации, уже сегодня достаточно наказаны, как мне кажется.

— Вы говорите об узницах Тампля? Об Австриячке, о сестре и дочери Капета? — произнес Диксмер такой скороговоркой, что лишил свою фразу всякого выражения.

Моран побледнел в ожидании ответа молодого республиканца, остальные пребывали в таком же напряжении — ведь они придавали ответу огромное значение.

— Да, я говорю именно о них, — пояснил Морис.

— Как! — сдавленным голосом сказал Моран. — Так это правда, что о них говорят, гражданин Морис?

— А что говорят? — спросил молодой человек.

— Что с ними жестоко обращаются как раз те, чей долг их защищать.