— Я круглый сирота.

— И родни, что ли, никакой нет? — повернулась она.

— Нет.

— За каким же лешим тебе, соколик, в Коровино-то?

— Там один старик живет, давно зовет меня, усыновить пообещался. Может, даже вы его знаете.

— Откуда же мне его знать-то, — неожиданно выручила она Фаткула, — мы же из Приютово.

— Значит, вы еще дальше едете?

— От Коровино еще столько же, сколько до Богуруслана, чай, ведь уже в Башкирии. А сейчас-то ты откудова?

— От чужих людей.

— Что, шибко худые люди, что ли? — посочувствовала она.

— Очень.

— Ну, коли надо, то ладно-сь, садись, отвезу-ка тебя в Коровино. Залезай в сено-то, все вдвоем веселей будет. Да ты не стесняйся, влезай-ка ко мне в тулуп, а то вишь какой смирный. — Она распахнула полы и усадила меж ног, словно младенца или заморыша, укутала и прижала к себе. Махнула концами вожжей, и конь рванул сани с места, пустился вдогонку за остальными. Передние три подводы уже не видны, скрылись с глаз. Дорога эта коню знакома, нюхом ее чует, потому без всякой поправки бежит рысью по накатанной зимней полосе. Обогнули несколько улиц и догнали обоз.

— Чтой-то случилось, что ль? — крикнул кто-то впереди.

— Нет, все в порядке, знай гони! — ответила женщина.

Раздался свист, щелкнули кнуты, и четыре подводы быстро покатились к окраине города. Лошади, как сговорились, бежали скорой рысью, стуча подковами. Ровным накатом плыли сани. На длинном уклоне чаще зацокали копыта, лошади прибавили шаг, ездоки натягивали вожжи, удерживая от галопа, хотя оглобли и выпирали вперед.

Взнузданный конь подчиняется вожжам, упирается подковами, дуга вперед клонится, и шлея врезается в круп. Пологому этому уклону конца не видать, словно ведет эта дороженька в преисподнюю. Спуск кончился, и на душе Фаткула стало спокойней. Медленно уплывают по бокам улицы дома и слабые огоньки. Лошади сбавляют ход и громко отдуваются.

— Но-но, родимая! — понужает передний, и весь обоз снова переходит на полную рысь. Дорога вскоре вывела за город. Вожжами уже можно не управлять, лошади сами бегут, не сворачивая в сторону и не сбавляя шага. В овчинном тулупе Фаткулу тепло и безопасно, сильные женские руки подтыкали тулуп с боков, чтоб не задувало холодным ветерком. Вот только ноги застыли и онемели без движения. Сенца под ними немного, а подвязанные галоши и рваные носки мало согревали.

— Ты чтой-то зашевелился, — говорит женщина, — уж не озяб ли?

— Ноги чуточку.

Она сгребла Фаткула, подтянула его ноги к полам тулупа, крепко прижала и обняла. Расстегнув пальто, наклонила его голову к своей груди.

— Ну вот, теперича ты совсем как в люльке, и зябко не будет, и ко сну потянет. Передам тебя там твоему самозваному тятьке в полности и сохранности. К себе бы тебя забрала, в наше Приютово. У меня сына еще нет, одни три девки растут, да, поди, ты заартачишься, к мужику тебя потянет, а наш-то в погибших на войне. — Она замолчала и подобрала вожжи.

Фаткулу сейчас было все равно, лишь бы подальше уехать от детдома.

— Ну чтой-то ты там молчишь, уж не задохся ли там впотьмах, у моих титек-то? Давай-ка спи, не горюючи, в Коровино к утру приедем, там и лошадей покормим, передохнем малость, с тобой простимся.

— Всю ночь так, в поле, ехать и будем?

— Ты уж испужался, что-й ли? — смеется она. — Может, и не всю, может, до того и пристанем куда…

— А здесь волки бывают?..

— Как не бывают, — говорит она. — То в стае, а то отбившийся, матерый какой… Да где нынче их нет, волков-то, наплодились за войну-то, хуже тараканов…

— И вы не боитесь?

— На обоз волки не нападут. Вот ежели когда на одну подводу, то бросятся… Потому, соколик, нет чичас на них у меня страха… Волк-то он не так страшен, как худой человек в волчьей шкуре…

Город вдалеке был виден с холма россыпями мелких огоньков. Вдруг в ночной тишине раздался глухой взрыв. Казалось, что сюда доносится последний раскат грома, хорошо слышимый в безлесом зимнем поле. Фаткулу представилось, как взлетела в черное небо огненная кошка Карлуша.

— Ты почто это, соколик, съежился, опять испугался чегой-то?.. Бабахнуло крепенько, видать, на нефтевышке стряслось неладное иль в каком другом месте беда… Да не трясись ты, не дрожи, тебе до того дело малое, айда-ка засыпай…

Но сна у Фаткула не было на всю оставшуюся дорогу.

В дождь спать хочется.

Плывут за окном холодные и синие тучи, затянув небо до горизонта. Няня Нюся негромко говорит:

— Ранний дождь до обеда…

А он льет весь день и не перестает.

— …Поздний на всю ночь.

Дожди идут сутками, а то заладят на всю неделю и давай поливать. Земля напилась и насытилась вволю, выше всякого предела. Больше в нее не входит, вода прет изнутри, и деваться ей некуда, расползается в лужи, протоки. Окна захлебываются, плачут.

Настроение по погоде, нос на улицу высовывать не хочется. В комнате тускло и мрачно, хоть лампу зажигай. Но керосин няня Нюся бережет. Она сидит ближе к окну, чтоб было виднее, и опять вяжет, распустив старые шерстяные носки и рваные варежки. Иногда покупает грубую овечью шерсть, сама делает пряжу. Тонкие длинные спицы в ее руках напоминают две шпаги на дуэли, которые ловко сражаются друг с дружкой. Няня Нюся еще не старенькая, но волосы у нее седые и на лице много тонких морщин.

— Павел, я тебе свитерок к школе свяжу…

Недалеко осень, скоро в школу.

Хорошо бы продлить каникулы, когда не надо рано вставать и протирать глаза, чтобы разглядеть, какая на дворе погода. Хуже нет натягивать непослушные чулки и торопиться, потом мыться по заморозку холодной водой, обжигающей лицо и руки.

Чуть свет хватаешь сумку, хлопаешь дверью и только на улице окончательно просыпаешься. Бредешь по протоптанной дорожке, обходишь дома и думаешь, что не мешало бы еще немного поспать и ничего пока не видеть, кроме снов.

До школы еще целый месяц, и сегодня можно с удовольствием полежать спокойно. От мороси на улице постель кажется влажной, но в ней тепло, и Павлу вылезать неохота.

Руки у няни Нюси беспокойные, без дела не могут. Ни рукам, ни спицам она покоя не дает, словно мысли свои перебирает и перебрать до конца не может. На плите шипят и жарятся оладьи. Няня Нюся часто их стряпает, замешивая на отрубях с травой или из картошки с морковкой. Они всякий раз получаются ароматными и вкусными. Сковороду няня Нюся протирает тряпочкой, осторожно обмакивая ее в ложку с подсолнечным маслом. В комнате стоит такой запах, что им одним насытиться можно. Няня Нюся ловко сбрасывает оладьи в тарелку и еще горяченькие ставит на стол. Тут уж никак не удержаться. Павел выскочит из постели, набросит кое-как рубаху на плечи и к столу. Няня Нюся довольна, ей бы только угодить и накормить.

В кармане курточки лежит плоский и остренький ножик. Павел достает его и начинает колдовать, каждую оладью на четыре частички режет, с каждым кусочком по чашке чаю выпьет. Няня Нюся смеется:

— Чудак ты, Павел, будто больше нарежешь, так больше и съешь?

Она не злая, голоса не повысит, лишь посмеется когда, но чаще промолчит. К ножичкам она относится с опаской и недоверием. У Павла их восемь, но ни одним она не пользовалась на кухне, обходилась лишь столовым. Ножички самых разных размеров Павел наделал сам, детдомовцы научили. Они торговали самодельными ножичками на базаре. В магазинах давно ножей не было, с самого начала войны исчезли. Перво-наперво надо гвоздь потолще и подлиннее найти. Детдомовцы выдирали их из тарных ящиков, дровяников и заборов. Павел выпросил несколько штук у старого плотника, который чинил крыши в околотке или заколачивал окна фанерой, где были разбиты стекла в домах. Недалеко проходила железнодорожная одноколейка. Паровозик, прозванный «кукушкой», таскал за собой по нескольку крытых вагонов от станции до элеватора и обратно. Не один раз за день прокукует, раздувая пары, похожие на белые пышные усы. Голос у «кукушки» тонкий, писклявый, слышно далеко, успевай только до колейки добежать. Положил на рельсы гвозди, а сам в кювет спрятался. Сиди и жди, пока «кукушка» проедет. Она толкает перед собой груженые вагоны, от тяжести рельсы на стыках прогибаются. Отстукали последние колеса, и «кукушка» потащила вагоны дальше к элеватору. Три раза «кукушка» прокатит вагоны по гвоздям — глядишь, в руках уже держишь заготовку. Бери какой ни на есть осколок красного кирпича вместо брусочка и затачивай лезвие. Руки и пальцы устают, занемеют в судороге, потом долго отходят. Блеск-глянец навел, и острый ножичек стал похож на бритву. Деревянную рукоятку не просто приспособить и насадить, быстрее сплести из разноцветной проволоки, удобнее в ладошке держать. Срежешь осторожно волосок — значит, острие готово, даже бриться можно, нонет бороды. Из старых рваных ботинок, что валялись в кладовке, Павел сшил двое ножен. Теперь карманы не худились и кончик лезвия не впивался в ногу. Два ножичка всегда брал с собой, носил в кармане, остальные прятал в ящик кухонного стола.