Постепенно и незаметно стемнело. Договорились спать по очереди, караулить друг друга, поддерживать в случае чего во время сна, чтобы не скатиться вниз. Толик заснул. Сейчас Зинке уже было не так страшно, как сначала. Если бы не пугающая ночь и не кончался бы еще светлый день, то ехать можно на крыше сколько угодно.

На какой-то безвестной станции, освещенной керосиновыми фонарями и тусклыми застекленными свечами, состав долго перегоняли с одного пути на другой, освобождая место пассажирскому поезду. А когда тот прибыл, послышались частые гудки, свистки и крики. Они разбудили Толика. Поеживаясь от прохлады, он сказал:

— Теперь спи ты…

Была полночь. Зинка свернулась калачиком, подтянула коленки к подбородку. Толик сел вплотную, прикрывая ее от набегающего ветра. Воротник платья зажал в кулаке.

Зинка проснулась от яркого света, который прямо-таки бил в глаза. Солнце только что встало.

Толик сидел все так же рядом и держал воротник ее платья. Поймав взгляд Зинки, крикнул:

— В Челябинске пересядем на пассажирский, так вернее будет!

Сейчас он походил на доброго и сильного покровителя, уверенного в себе.

Товарный состав очень длинный, растянулись гуськом вагоны, слегка покачивались, вздрагивали на стыках рельсов и чуть подпрыгивали. Крыши все до одной одинаковые и пустые, только проносятся по ним рваные клубы пара, вырываются впереди из глотки паровоза, несутся навстречу и обдают прохладной влагой.

У Толика с утра хорошее настроение, он все время чему-то радуется, прыгает и бегает по крыше, никого и ничего не остерегаясь. Поезд то выскакивает на высокую насыпь, то словно ныряет в расщелины разноцветных скал, которые нависают над самой головой. Но почему на душе у Зинки грустно и тревожно? Толик вытащил пластинку и отошел на два десятка шагов вперед по ходу поезда. Облачка пара словно разбивались о его тонкую фигурку и разлетались в стороны. Он держал пластинку в одной руке, другой стал размахивать, точно дирижировал огромным оркестром природы. Толик пронзительно свистел своп любимые вальсы, что-то кричал Зинке и смеялся. Она лежала на боку лицом к нему, упираясь руками в покатую крышу. Встречный ветер слезил глаза и лохматил волосы, она смотрела на Толика и тоже смеялась.

Сквозь шум и грохот прорывается и доносится до Зинки знакомая мелодия «Вальса-фантазии». Даже резкий гудок паровоза не в силах перекрыть эту музыку. Но уж слишком долго и предупреждающе гудит паровоз. На середине вагона Толик выглядит по-прежнему длинным, хрупким и чудным. На лице его прямо-таки счастье. Опять протяжный гудок паровоза. Впереди еще больше заволокло белым туманом. Он стремительно несется, стелется, надвигается тучею.

Из этого белого облака пара вдруг вырвалась черная гора.

— Толик!

Черная гора точно прыгнула с раскрытой пастью и погребла под собой весь видимый свет. Мир погрузился в кромешную темноту. В тоннеле гулко стучало, казалось, этому не будет конца…

Взрывом ворвался солнечный свет и ослепил. В первое мгновение Зинка зажмурилась. Поезд, не сбавляя хода, удирал прочь от черной пасти.

— То-олик! То-о-олик!

Его нигде не было. Лишь недалеко от Зинкиной руки валялся острый черный осколок патефонной пластинки.

— То-о-о-о-лик!

Зинка кричала сколько было сил и насколько хватало голоса. Оглушительно огрызался паровоз и мчался вперед.

— Помогите!..

Только что здесь был живой человек, а теперь его нет. Неужели разметался там, в темном пространстве? Нет, он не мог раствориться в том черном аду.

— Помогите-е-е!..

Если он успел спрятаться в тамбуре между вагонами, тогда почему он так долго не появляется? Вагоны дергаются и мотаются. Встать и пойти по крыше опасно. Поезд остановить невозможно, как ни стучи кулачками по жестяной крыше. Никто и ничто не услышит, мир сейчас глух.

— То-олик!

Зинка увидела на матовой крыше глянцевые полосы и брызги почти черной крови.

— Остановите-е!

Зинке казалось, что она сходит с ума… Он стоял спиной, его, наверное, ударило в затылок.

— Толи-ик! То-олик!..

Лучше бы никогда не встречать его, не уезжать от мамы, не попадать в эту противную лесную школу. Будьте прокляты, черные патефонные пластинки со всей придуманной кем-то музыкой, с острыми угловатыми осколками и надоевшими вальсами. Не надо ничего — ни поездов, ни станций, ни домов. Не надо Огаповки и Магниегорска. Не видеть бы никогда никого!

В беспамятстве Зинка не могла пошевелиться. Все тело до кровиночки и кончиков пальцев пронизывала острая боль, как будто она сама получила сильный удар и сейчас наступает ее предсмертная судорога. Если наглухо зажать уши ладонями и сдавить что есть силы голову, можно ли вытеснить все больные мысли? Скорее бы прошла эта боль, осталась где-то там позади и не мучила бы. Что скажет мама при встрече?

Зинка с напряжением всматривалась вдаль, но от боли мало что было видно впереди. Заводские трубы выплыли откуда-то, как в мираже…

От мачехи пришли известия. Она не забывает, изредка напишет Фаткулу коротенькое письмо, успокоит, как может. Болезнь ее не простая, еще неизвестно, чем все это кончится. Письма передают только распечатанными. Завуч все до одного прочитывает, и если что не понравится, то вычеркнет жирной линией или густо замажет чернилами. Так уж в детдоме заведено. Воспитанники помалкивают и не ропщут. Своевольничать нельзя, мало чего добьешься, а в наказание на весь день в спальне оставят, обувь не дадут. Босиком по снегу не очень-то побегаешь. Провинностей за Фаткулом не было, наказания тоже стороной обходили. Он здесь, как и все, жил по режиму, учился, делал уроки в учебной комнате, сдавал от строчки до строчки воспитателю. Держат тут строго, даже в уборную по расписанию отпускают, а не когда захочется. У всех на виду Фаткул зажал ширинку в кулак, отпросился с грехом пополам, побежал вниз, открыл дверь и выскочил во двор. От белого зимнего света глазам еще проморгаться надо. Тонкий пиджачишко не греет и еще больше холодит, под него крадется морозец, и спина мерзнет. Фаткул обматывает шею змеевидным шелковым кашне в надежде, что спасется от простуды, а все равно простывает и кашляет целыми днями. Зеленое кашне осталось со дня приезда. Мачеха наказывала беречь и чтобы никто не отобрал. Большие резиновые галоши болтаются и шлепают. Перевязывать бечевкой на этот раз не стал, бежать недалеко.

— Фаткул, — окликает кто-то сзади, — ты куда?

— В сортир…

Спрашивает неспроста, покурить, видно, хочет. Все знают, что Фаткул не курит, но спички с собой носит. Одну коробку по своей таксе обменивал на три дневные пайки хлебушка. Хлебушек носил Вовчику, чтоб тот не голодал.

— Дашь взаймы одну головку?

— Причислю, потом отдашь, — говорит Фаткул и передает спички.

— Рассчитаюсь…

Спичками снабжал Фаткула старик слесарь, прозванный по своей фамилии Демкой. Он был сухонький, жилистый и крепкий, хотя и родился еще в прошлом веке. Работал неторопливо и исправно, делал все, что требовалось по детдомовскому хозяйству. Часто в помощники брал ребят, а в последний месяц больше Фаткула звал.

— У тебя сноровка есть и голова варит, — говорил Демка. На этом кончалась всякая его похвала. Фаткул безотказно помогал Демке. Но тот был жутко скупой старик, никогда не платил деньгами и не угощал едой, а давал коробок спичек за работу и усердие, хотя ни разу не поймал Фаткула на куреве.

— Курить не будешь, менять станешь, — говорил Демка, — они тебе доход немалый дадут, потому как нынче в цене.

Фаткул и без него это знал. Курильщиков в детдоме хватало, а на зажигалки бензина не было.

Демка еще на серном заводе прирабатывал, оттуда, видно, и таскал спички. Фаткул коробок носил в потайном кармашке. Хоть и малый, но имел калым для Вовчика, завертывал в тетрадный лист хлебную пайку, намазанную тонким слоем свекольного повидла.