Воет пронзительный ветер.

— Дедушки! Дедушки, спасите меня! — отчаянно закричал Павел. Нет, они не слышат.

— Дедушки, миленькие, добренькие, спасите меня, пожалуйста!

Они, наверное, глухие, а может, крепко заснули?

— Дорогие дедушки, я погибаю! Спасите!

Точно окаменевшие, пальцы не отпускали Павла и, скрючившись, застыли, как у покойника. А если он в самом деле умер и мертвые пальцы его так никогда и не разожмутся?

Павел крепко зажал в левом кулаке рукоятку ножичка и провел острием лезвия по твердым костяшкам. Потом еще раз и еще. Носки сразу взмокли от теплой крови. Павел плохо понимал, что делал. Лезвие беспорядочно врезалось в запястье то одной, то другой руки лежавшего. Неожиданно пальцы ослабли и разомкнулись. Павел, чтобы не потерять равновесие, быстро сел, выронив ножичек. Руками держался за крышу, пятка уперлась в мягкое плечо бандита. Павел с силой оттолкнулся и полез вверх. От толчка ватное тело того вздрогнуло, неестественно сжалось и рухнуло вниз, унося с собой котомку. Павел обхватил руками трубу. Его била дрожь. Липкие от крови руки клеились к металлу. Черные пятна забрызгали одежду, измазали лицо и руки, кровь засыхала и густела. В нос ударил тошнотворный запах. Озноб не переставал, но спина вспотела, к ней липла одежда. Павла стошнило, и сразу немного полегчало. Но вслед за этим началась такая рвота, словно кишки выворачивались наизнанку. Боль пронзила все тело до кончиков пальцев, и они занемели. Наверное, так приходит смерть? Как во сне или бреду, теряется ощущение собственного веса. Только плаваешь и переворачиваешься не в воздухе, а в какой-то густой, еле прозрачной жидкости, дышать в которой невозможно. Страха уже никакого нет. Лишь бы не вернулась рвота и комок не перехватил бы горло, не перекрыл дыхание.

Но дышать вдруг стало легче. Павел ощутил свежий ветер и жадно вдыхал воздух.

Паровоз кричал долгим гудком.

Уже совсем рассвело. Упрямо клонит ко сну. Хоть бы пошел проливной дождь, набежали бы тучи, обрушили бы свои потоки, умыли бы крышу, смыли бы кровь. Поезд сбавляет ход, вагоны угрожающе вздрагивают.

Ветер рябит воду. Осенний, холодный, носится с одного берега на другой и обратно. От его порывов вода в реке будто вздрагивает и местами покрывается рыбьей чешуей. Но вот ветер утихает, течение снова становится спокойным. Ползут воронки, появляясь на глазах и тут же исчезая, словно рыбы хвостами виляют и круги на воде рисуют. Если с пристани смотреть, то Кама видится широкой, не всякому переплыть.

На другом берегу старая деревенька. Одна-единственная улочка убегает в ельник, прячется за соснами, березами и вековыми тополями. Из труб вырывается дымок и разметается ветром, точно белый чубчик. Кажется, что топят там круглосуточно, сберегая тепло в избах и не переставая готовить еду. По обеим сторонам деревни камыши, кусты, разные заросли. Они ровным заборчиком огородили берега. По крутой горе взбирается вверх чистый лес, тянется вдоль берега и скрывается за излучиной.

Подолгу можно стоять, смотреть на лес и ждать, не выйдет ли вдруг по тропе какой зверь из чащи к водопою.

В стороне от пристани бревна к берегу прибились. Чуть подальше лодки на приколе, закрепленные ржавыми цепями за криво вбитые колья. Висят старые амбарные замки. Весельные плоскодонки и шлюпки служат для рыбалки и других нужд хозяйства: когда сена перевезти потребуется, веток или хвороста подбросить, людей куда доставить. Кто попросит, хозяева не откажут, охотно переправят на другой берег. Плату берут не деньгами, а продуктами. За один перевоз расплачиваются то ложкой соли, то стаканом крупы или лепешкой.

Раз в сутки старые пароходы приходят к пристани с южной и северной стороны Камы. Причалит такой пароходик и покачивается на волнах. Прокричит глухим надрывным голосом, оглашая округу и сзывая людей. Да тут и так уже народу полно, потому что ждут задолго до его появления. Каждый норовит по сходням скорее на палубу проскочить да место поудобнее занять. Кто с билетом, а кто и нет. Другой десятку или даже тридцатку сует, чтоб на пароход взяли. Проверка не помогает, милиционер справиться не может. Бывает, что и не пустят кого или высадят, выведут по трапу назад на пристань. Людям все куда-то ехать надо, не сидится на месте. Свои дела и заботы гонят их до Сарапула или в обратную сторону, до Перми, а кого и выше — до Соликамска. Пароход старый, закопченный и давно не крашеный. Посередине реки медленно проплывает баржа с военными машинами под брезентом. Вдалеке длинный плот ползет еле-еле, глаза устают провожать. Быстрый катерок обгоняет баржу. Народ шевелится и волнуется на пристани. В толпе снуют какие-то оборванцы, медленно передвигаются калеки и слепые. Невесть откуда к каждому пароходу сбегаются, выманивают что-нибудь, выпрашивают, а то начнут ругаться меж собой и грозиться. Их побаиваются и сторонятся. Бывает, соберутся у парома, недалеко от дебаркадера, делят барахло, пьют самогонку.

Дебаркадер ветхий, отдельные доски треснули и сломались. Люди с осторожностью и опаской проходят. От дебаркадера вверх по косогору каменные ступеньки ведут к двухэтажному зданию с четырьмя квадратными окнами по каждой стороне. На втором этаже контора, на первом — небольшой зал для ожидающих, где вдоль стен лавки, а в центре скамейки с высокими спинками. Пол давно и прочно вымощен красным кирпичом, да и вся пристань выложена крупным серым булыжником, который за долгие годы отполирован подошвами.

Над дебаркадером потускневшая от времени короткая надпись «Аса».

Вода в Каме от большой глубины кажется черной, долго смотреть страшновато, может голова закружиться. Пароходы часто опаздывают, тогда ожидающие кто где найдет, там и притулятся. Чаще всего на дебаркадере или в зале конторского дома, который все называют речным вокзалом. Уставшие прилягут на деревянную лавку, под голову узелок или ладонь подложат, прикорнут, задремлют, поспят. Заслышат топот, крики и голоса или далекий гудок с Камы, тут же хватают мешки, утварь и вроссыпь бегут к причалу.

Хоть Асу городом и называют, а на самом деле это деревня, и до приезда сюда Рудик ни разу в таком городе не жил. Кроме Ленинграда, он нигде не был, здесь оказался сразу же после эвакуации. Раньше Рудику казалось, что все города похожи на Ленинград, но это совсем не так.

Самым притягательным местом Асы был рынок. За наскоро сколоченными прилавками стояли там местные жители, приезжие из соседних сел и эвакуированные. В толкучке носили разные вещи и шмотки, показывали и расхваливали. Кто деньгами брал, кто платил товаром за товар, как выгоднее. У одного из прилавков торговались старики. Видно, что не эвакуированные, из местных. Они рассудительны, сдержанны, слова произносят по-особому и весомо.

— Ково просишь?

— За пять сотен уступлю…

— Пошто так дорого?

— А сторгуемся, то частищку сбавлю, сброшу…

— Нет, дорогой щелоэк, не пойдет так. Туто-ка сэлую сотенку скостить надо-ка.

— Не хощешь, как хощешь. У меня товар не залежится, сыганам обменяю…

Цыгане наезжали в Асу часто. Никто толком не знал, откуда они появляются и куда свой путь держат. Они приезжали на сытых лошадях, запряженных в брички или рыдваны. Гадалки ходили с чумазыми младенцами на руках. Бородатые цыгане держались поодаль, а то и вовсе их было не видно. Асинские бабы и молодухи на мужиков и парней гадали, как они там, на фронте-то, живы ли еще.

— Скоро получишь, милая, письмо из казенного дома, — внятно и уверенно говорит кому-то цыганка. — Он у тебя в лазарете сичас, выздоравливает и поправляется здоровьем…

Бабы слушают, плачут, верят каждому слову и благодарно расплачиваются.

Приезд цыган был целым событием в Асе. Люди сбегались к гадалкам, чтобы тревогу унять, поверить весточкам, о которых не сообщат ни письма, ни радио, ни газеты, как будто цыгане больше всех знают. Напарник Рудика, старый цыган Василий, сторонился их, никак не хотел с ними якшаться. Нервно поглаживая седую бороду, он говорил: