— Слава богу, поехали, — перекрестился дед Анисимей, — не застряли, господи всевышний, до утра. А ведь могли бы, потому что Челябинск — мудреный перекресток. Истый крест на земле, как пуп, на все четыре горизонта. На севере — Свердловск, на юге — Оренбург, с востока — Курган родной, а к западу — Башкирия. Куда изволишь, туда и свернуть можно. Право, путаницы здесь в нынешние времена многовато, и заблудиться бедному человеку раз-два и готово. Но мы с тобой посмышленее, потому не на юг едем, как надо бы, а на север, до Уфалея или Каслей…

И старик принялся негромко растолковывать, как легче им доехать до Бозулука. Павел ничего не понял, но не переспрашивал, чтобы окончательно не запутаться в городах и поездах, которые называл дед Анисимей.

— А теперь приляг да вздремни, Павлуша… Утро вечера мудренее…

— Да проснись же! Ну вот, наконец-то, слава богу! Неприятность тут назревает, давай-ка переместимся в сторонку, — зашептал дед и переполз чуть подальше.

Павел, держа котомку, последовал за ним, прижался к крыше. Легкая дрожь пробегала по телу, то ли от холода, то ли с испуга. Где-то у горизонта слабо светлело небо, как будто солнце выбиралось из далеких и темных глубин. Павел с дедом Анисимеем оказались невдалеке от стариков с мешками. В тусклом свете зари можно было рассмотреть, что происходило на крыше. Люди тревожно сидели пригнувшись, боясь встать, пошевелиться. По обоим торцам крыши стояли в рост два высоких парня. Одеты они были в темные рубашки, подпоясанные широкими ремнями, на головах фуражки, какие носили фэзэушники. Каждый угрожающе держал на вытянутой руке нож. Третий, тоже с ножом, ходил по крыше, отбирал вещи, потрошил чемоданы и сумки, выворачивал карманы, развязывал котомки, запускал руку за пазуху и с силой вырывал деньги или узелки. Проделывал все это смело, грубо и быстро. Когда кто-то приподнимался, то на торце сразу же два-три раза топали по крыше ногой:

— Цыц!

Люди от страха перед грабителями затихали и прижимались к крыше. Но иногда слышалось:

— Что же это вы, сынки, делаете…

— Цыц!

— Неужто у вас жалости нет…

— Цыц!

— Да разве ж можно бедноту-то грабить…

— Цыц!

Другие молчали, не просили, не подавали голоса. Беззащитные, они подчинялись безропотно, и каждый с ужасом ждал своего череда. Кто-то разделся до кальсон, лишившись пиджака, брюк, рубахи, и снова сел на свое место. Поезд мчался вперед, не сбавляя хода. Чуть прибавил рассвет, и уже можно было лучше рассмотреть происходящее. Дед Анисимей сидел съежившись, словно готовился к какому-то решительному действию. У грабителя, что ходил по гребню крыши, мешок был уже наполнен. Он передал его одному из своих и вернулся. На этот раз он оказался рядом с Павлом. Резко выдернув котомку, перебросил ее своему приятелю. Тот повесил ее через плечо. Павлу хотелось жалобно попросить, чтоб он вернул узелочек, в котором лежит письмо, но страх лишил его голоса. Пусть возьмет вместе с котомкой всю еду и деньги, только вернет письмо. Павел ждал, что вот сейчас за него заступится дед Анисимей, но тот затаился и молчал.

— А ну, старики-фраеры! Чего фартуете на плацкарте? Расшивайте свои мешки, раскошеливайте кошелки, пока вас, трухлявых, не пришили!

Это относилось и к деду Анисимею, и к тем двум старикам с мешками, которые сидели чуть поодаль и раскуривали свои самокрутки. Медленно поднялся дед Анисимей, нехотя вставали и те два старика, от волнения разглаживая бороды.

— Это мы-то тебе фраера? — раскатисто, подобно грому небесному, задрожал гневный бас деда Анисимея. — …Ты с нами эти кошелки наживал? Ты на эти кошелки робил? Ты их зашивал, чтоб тебе расшивать, ворюга проклятой!

Павлу представилось, что еще немного — и этот голос маленького деда Анисимея наповал собьет человека или, как топором, расколет надвое. Грабитель, что стоял рядом, опешил. Никто не крикнул зычно «цыц».

— Извольте, фраер… — Но тут голос деда Анисимея внезапно оборвался. От неожиданной подножки и толчка дед Анисимей сразу рухнул на крышу и, не удержавшись, комочком скатился с вагона. На крыше остался только его мешок. На секунду грабители замешкались. Тогда старики схватили и с размаху ударили пузатыми своими мешками того бандита, который стоял к ним ближе. Удар был резкий, сильный. С диким криком тот полетел с крыши на полном ходу поезда. Второй сразу же бросился бежать. Перепрыгнув через пролет между вагонами, он громко затопал по другой крыше. Третий было ринулся на стариков, но был сбит с ног теми же пузатыми мешками. Он все же сумел схватиться обеими руками за круглую трубу, выронив при этом нож, который, быстро вращаясь и подпрыгивая, скатился вниз. С двух сторон старики жестоко били бандита своими мешками, гулко звякали какие-то бидоны или ведра. Сквозь удары Павел различил панический крик:

— За самосуд на трибунал пойдете, гады!

Его продолжали бить. Он был молод, большого роста и, наверное, сильный, но подняться уже не мог. Потом он замолчал, и теперь с каждым ударом у него вырывался только громкий стон. Когда мешок попадал мимо и ударял по крыше вагона, раздавался оглушительный стук. Старики норовили попасть тому в голову, и он никак не мог ее спрятать или увернуться. Наконец затих, перестал извиваться и громко стонать.

— Пришибли, кажись… не подымется. — Оба старика выдохлись, сами обессилели. Волоча за собой мешки, отошли подальше. Люди повскакивали со своих мест. Одни ползком покидали крышу вагона и спускались вниз, другие подбегали к лежавшему и добавляли, топтали его ногами. Раздавались остервенелые голоса:

— Подлюги, сволочи!

— Казни его, фашиста!

— Может, в Уфалее милиционеру сдать? — спросил кто-то.

— Еще не хватало связываться с дерьмом поганым и время терять!

— Пусть здесь гниет, как вошь раздавленная!

Озлобленные люди старались всю обиду и гнев до конца выплеснуть на него.

— Готов, — бросил кто-то.

Избитый уже не мог держаться за трубу, руки и ноги его слабо шевелились и были ему непослушны. Павел не знал, что ему делать. Мужик, что в кальсонах, прошел мимо и с силой пнул босой ногой бандита. Тот перевернулся несколько раз по покатой крыше и остановился у самого края. Теперь он лежал на животе, раскинув руки в стороны. Ступни свисали с края крыши и подрагивали в воздухе. Два старика сидели в отдалении, чиркали спичками, курили самокрутки. Кроме них, на крыше никого нет, остальные разбежались.

Скоро будет станция. Что скажет там милиционеру Павел? Письмо показать уже не сможет… Котомка сейчас лежит на крыше, рядом с правым плечом избитого грабителя. Стоит только тому сползти, упасть с крыши, и тогда всему конец, Павел останется никем.

Медленно наступает рассвет, будто нехотя ползет по небу. Павел встал и, боясь упасть, сделал несколько осторожных шагов. Со стороны могло показаться, что он подкрадывается. И тут он услышал резкие голоса стариков:

— Эй, не подходи, ради добра!

— Валяй на свое место и не ввязывайся к нам!

Где им было видеть и знать в предрассветной темноте, что идет мальчишка. Павел вернулся назад и присел на прежнее место, у мешка деда Анисимея. Старики стали спускаться вниз. Через некоторое время Павел увидел их силуэты на безлюдной крыше другого вагона. Павел остался один. Неподвижно лежал грабитель. Он медленно сползал по покатой крыше, и ноги его уже болтались за краем вагона. Павел встал. Почти не отрывая ступни от крыши, мелкими шажками подошел к нему. Павел сделал еще полшага вперед и оказался почти рядом с головой лежавшего. Но тут неподвижные руки неожиданно всплеснулись, взметнулись вверх, и пальцы мгновенно обхватили щиколотки ног Павла, точно зажал их цепкий и сильный капкан.

Павел покачнулся и чуть было не упал, но все же устоял на месте. Пальцы клешнями стягивались у самых ступней, вдавливая в кожу шерстяные вязаные носки.

Павел осторожно нагнулся, дотронулся до судорожных пальцев, они были холодными, одеревеневшими.

— Отпустите! Отпустите меня! — Голос прозвучал громко и пискливо.