— Рад бы вам угодить, сестрица, да не знаю как, — сочувствовал старичок. — Куда ехать-то?

— В Бозулук, родимый, в Бозулук, — громко кричит, чтоб все услышали, няня Нюся.

— Мой путь по той же дороге, могу за ним присмотреть.

— Спасибо тебе, любим человек. — Няня Нюся долго сморкалась, не в силах сдержать слезы. — Ну хоть так-то, да все же… Но я ж сама должна, я сама чуток еще попробую. — Сил у нее уже не было, она с трудом держалась на ногах и помутневшими глазами смотрела на Павла.

— Павлуша, слезай-ка назад, а? Куда ж я тебя одного-то? — говорила она неуверенно и виновато.

— Решайте сами, сестрица, но одного его я не оставлю, — говорит старичок, который сразу показался Павлу добрым. В громком голосе его чувствовалась твердость и сила.

— Павлуша, может, ты все же слезешь, а? Не боишься без меня ехать-то один, а?

— Нет…

— Может, с добрым-то попутчиком и доедешь, а?

— Доеду.

— А когда доедешь, вы уж мне телеграмму отбейте, чтоб я вконец не извелась.

— Дадим…

— А где надо, сделай ему, добрый человек, пересадку, пожалуйста, чай, вместе в одну сторону едете.

— Не извольте волноваться, сестрица, — отвечал ей старичок, — как родного доставлю.

— Павлуша! — не умолкает няня Нюся. — Ты уж послушайся дедушку-то. Храни себя и береги провианта. Когда что неладно или попросят, то показывай письмо, для тебя это военный пропуск. По документу этому тебе всяк поможет… Господи, боже ж мой, может, я все же залезу. — Няня Нюся сделала последнюю слабую попытку, но опять безуспешно, и тут, всплакнув, она совсем смирилась.

Старик успокаивал ее:

— Да не убивайтесь вы, сестрица… Страх в глазах, а душа стерпит. Не без казусов, не без труда, но доедет ваш внучек, не извольте беспокоиться, сестрица, бог сохранит…

Он бы, наверное, еще что-нибудь говорил няне Нюсе, но послышались свистки, гудки, удары колокола.

— Павлуша! — прокричала няня Нюся и отступила от вагона.

Старичок оказался совсем маленьким, ростом чуть выше Павла. Зато голос у него был громкий. Низкий, раскатистый бас его перекрывал даже шум и стук несущегося поезда. Он посадил Павла на свой мешок, в котором был то ли пустой бидон, то ли пузатый бачок. К вечеру подъехали к станции Каменской. Поговаривали, что долго не задержатся, стоянка короткая. Со всех сторон к поезду ринулись люди и штурмом стали брать вагон. Вставали на плечи, лезли по головам, торопились, кричали и ругались. Хватались за что угодно, лишь бы зацепиться и удержаться. Напирали с такой силой, точно выжимали последние соки из людей. Старичок сопротивлялся, упирался руками, еле сдерживая людской напор. Потом он ловко подхватил свой мешок и громко сказал Павлу:

— Лезем-ка все ж на крышу, а то нас здесь задушат, раздавят, как шмакодявок…

Подхватил Павла за плечи и приподнял. Павел, перекинув через шею котомку, цепко схватился за торчащую над головой ступеньку. Перебирая руками, быстро вылез на крышу. Вслед появился старичок с мешком за спиной. С непривычки Павел передвигался по крыше ползком, наконец ухватился за круглую металлическую вытяжную трубу с колпаком. Старичок сел рядом и долго не мог отдышаться. На крыше уже было человек двадцать. Сидели кучками, облюбовав места по центру крыши и примостившись к вытяжным трубам. Женщины в годах, одеты кто во что горазд, некоторые в шерстяных теплых платках, повязанных за спину. Бедная няня Нюся, ей бы ни за что сюда не взобраться. Она бы со страху здесь умерла, а между вагонами ее бы просто искалечили в давке. Хорошо, что она не поехала. Люди сидели или лежали на матерчатых и кожаных сумках, на чемоданах. Среди них были старички и помоложе мужики, инвалиды на вид. Выделялись два старика, что сидели на пузатых своих мешках. Одеты они в полушубки и шапки, невзирая на летнюю пору. Бороды их напоминали соломенные метлы. Не обращая ни на кого внимания, они выпивали, обтирали руками усы и нюхали лепешку. Самогонку из фляжки наливали в зеленую эмалированную кружку.

— Павлуша, изволь откушать, пора нам перекусить. Меня зови Анисимей Фадеевич или просто дед Анисимей…

Тут он достал завернутые в тряпицы сало и лук. У Павла в котомке были любимые оладьи и сухая колбаса. В кармане лежали два ножичка, которые перед самым отъездом Павел наточил и вложил в ножны. Дед Анисимей взял ножичек и стал ровно нарезать сало вместе с твердой опаленной свиной кожей. Потом повертел ножичек в руках.

— Изволь знать, вострый, как бритва, видать, большой умелец мастерил. — И он стал медленно жевать пищу своим почти беззубым ртом.

Закончив еду, дед Анисимей собрал крошки на ладонь и осторожно отправил их в рот. Завернул все свое аккуратно в тряпицу и сунул обратно в мешок. После этого завязал котомку Павла красивым узлом и медленно обвел взглядом вокруг. Наконец, повернувшись в сторону паровоза, перекрестился три раза.

— Ты что, анафемский сын? — вдруг строго спросил дед Анисимей своим басом. Павел даже испугался его, но тут же понял и перекрестился сразу обеими руками. Получилось несуразно и бестолково.

— Дурень ты и дурень, Павлуша, — вздохнул дед Анисимей, — одно слово безбожник…

Говорил он без зла и обиды в голосе, через минуту прислонился к мешку и принял совсем благообразный вид. Потом старик расспрашивал Павла, кто он такой, откуда и почему вдруг так срочно в Бозулук должен ехать. Павел рассказывал без подробностей, не врал и не фантазировал. Однако дед Анисимей удивлялся и восклицал:

— Извольте знать, сколь любопытно!

Позже, о чем-то поразмыслив, он вдруг спросил:

— Так чьи же вы тогда подданные и граждане чьего государства?

Павел ответить не мог, он просто не знал.

Солнце приблизилось к горизонту и быстро, прямо на глазах, садилось. Оно светило сейчас очень ярко и совсем не грело. Наступила ночь, стало темно и немного страшно. Вскоре показались огоньки, которых по мере приближения становилось все больше и больше. Наконец они рассыпались по всему черному пространству.

— Челом не бить, а Челябе быть! Слыхал такую прибаутку? Изволь готовиться к пересадке…

В слабом свете городских огней зашевелился народ на крышах. Поезд остановился не у вокзального перрона, а раньше, у стрелки, перед красным светофором. Стуча и топая по крыше, люди спускались вниз. Дед Анисимей одной рукой держал свой мешок, другой помогал Павлу, чтобы он не сорвался со ступенек. Через минуту они уже были на земле и под ногами хрустел мелкий шлак. Оставив Павла караулить мешок и наказав дожидаться на этом месте, дед Анисимей куда-то исчез. Поначалу было страшно одному стоять. Но никому ни мешок, ни котомки, ни сам Павел не были нужны, темные фигурки как появлялись, так и исчезали в полумраке стрелочных фонарей, в которых горели обыкновенные стеариновые свечки.

— Следовать изволь за мной и не отставай, — сказал негромко дед Анисимей, появившись из темноты и быстро взваливая мешок на спину. Долго шли вперед к станции, пролезали несколько раз под вагонами у самых колес. Наконец вышли к какому-то слепому поезду. В окнах вагонов не было света. Поезд этот уже до отказа забит пассажирами. Они висели на подножках, теснились между вагонами, сидели на крышах. Дед Анисимей не хватался за подножки и не стучался ни в одну плотно закрытую дверь, а, пройдя несколько вагонов до самой середины состава, остановился и сбросил мешок со спины. Посмотрел вверх, повертел головой и вдруг сказал:

— Изволь, Павлуша, опять лезть на крышу. Старайся поосторожней да проворней, пока нет милиционера, а то нам иначе не уехать, и никакой документ твой не поможет.

Второй раз забраться на крышу Павлу было проще. Свет падал отовсюду, но был тусклым и выделял только стрелки, отдельные вагоны и часть длинных составов. Светили электрические лампочки на высоких столбах да низкие квадратные фонари. Паровозы выбрасывали перед собой на рельсы яркие лучи. Люди на крыше молчали, изредка переговаривались шепотом и ждали отхода поезда. Невдалеке расположились знакомые попутчики, те самые два старика с бородами и в полушубках, которых Павел видел днем на пути к Челябинску. Поезд медленно, почти незаметно, тронулся, с трудом набирал скорость.