— Неужели это так похабно, Маруся? — гоготал Храп.

— Ну надо же так заливать, товарищ майор! — восклицала она.

Только сейчас Севка заметил всю хитрость и коварство Храпа. Пока буфетчица смеется, тот ловко крадет деньги из ящика прилавка и смятые бумажки засовывает в карман. Он заговаривает ей зубы прибаутками, не спускает с нее глаз, цепко удерживая ее взгляд, а она, точно ослепленная, ничего не замечает. Храп заметно пьянел. Севка подошел к прилавку, тронул Храпа за куртку и тихо сказал:

— Пойдем, пахан, отсюда…

— Видишь, Маруся, сынок уже забеспокоился, — вежливо сказал Храп, вытаскивая мятые бумажки и расплачиваясь с буфетчицей ее же деньгами. Она небрежно бросила их в открытый ящик прилавка, даже не пересчитала. От трех стопок буфетчица раскраснелась, разрумянилась и на клочке бумаги карандашом написала свой адрес. Храп пробежал глазами и воскликнул:

— Благодарю покорно, Нелли! Если мы тут задержимся по военкоматовским делам, то ждите нас к вечеру в гости.

Буфетчица от этих слов совсем расчувствовалась и напоследок угостила Севку сладкой помадкой из патоки, а Храпу продала пол-литру водки и завернула несколько кусочков хлеба с двумя котлетами. Храп пьяно поцеловал ей руку, она еще больше смутилась. Чуть пошатываясь и тяжело опираясь на палку, Храп повел Севку к выходу.

На воздухе было жарко и душно. Солнце палило последними дневными лучами. В полотняной и прочной, как брезент, рубахе Севке было не по себе. Пот стекал с красного свекольного лица Храпа. Поселок от вокзала находился в отдалении, за холмами глубокий овраг отделял его от станции. По насыпи дошли до холма и оказались у оврага, совсем голого, глинистого и пыльного, перебраться через который пьяный Храп вряд ли сможет. Присели у высохшего куста, чтобы передохнуть, и Храп тут же прямо из горлышка выпил полбутылки. Неожиданно преобразился и теперь снова походил на прежнего пахана из приюта. Резко снял тапочки и отбросил в сторону, пьяно приказал:

— Скобли свои подметки, Шкет, попрыгаешь и босиком!

— Нельзя, они подарены… Они отцовы…

— А я тебе кто, дед пихто, что ли? Я тебе и есть натуральный пахан! Кончай кособениться, снимай ботинки! — И Храп крепко ухватил Севкину рубаху. Упираться было бесполезно, жестокость Храпа известна, и Севка снял. Тот свободной рукой натянул ботинки и притопнул здоровой ногой. Пора бы им, наверное, на станцию возвращаться и ехать дальше до Куйбышева, но пьяный Храп не торопился и не выпускал Севкину рубаху.

Солнца уже не видать, вечер наступил быстро. В безветрии все еще духота раскаленного от дневной жары воздуха. Храп держал Севку за рубаху и пьяно молол всякие угрозы:

— Ты, Шкет, не бури, не вздумай рвать, а то ведь нарвешься и… меня в натуре вынудишь…

У Храпа сбудется.

— Служи у меня в напарниках! Возьму тебя в долю, завалю харчем, барахлом и полной благодатью.

Если бы он не так крепко держал эту плотную полотняную рубаху, то Севка бы обязательно рванул от него на станцию, сел бы на любой поезд и уехал с глаз долой.

— Я, Шкет, восемнадцать лет жил в законе и два десятка шатаюсь по статьям и берлогам… Ништяк житуха, а?

Вдруг Храп пьяно заплакал и вытер рот рукавом. Потом он бессвязно вспоминал хазу, уродов и лахудр, горько всхлипывал по «суке Тенете». Уже стало темно, и лишь слабо светилась полоска неба над горизонтом. Храп продолжал пьяные свои речи. Потом примолк, опустил голову и, казалось, заснул. Внизу послышались шаркающие шаги, кто-то тяжело поднимался по оврагу, и вот на холме появился силуэт человека. Храп встрепенулся. Затаенным зверем мгновенно вскочил и бросился в ту сторону. Он грузно, но быстро прыгал, отдаляясь от Севки, и через несколько секунд послышался очень испуганный женский голос:

— Гражданин! Товарищ… что вы делаете? Я буду звать на помощь!

Севке стало страшно, он побежал туда. Храп держал за волосы маленького роста женщину, другой рукой пытался что-то у нее отнять. Она отчаянно сопротивлялась, что-то прятала и прижимала к груди обеими руками.

— Пожалуйста, не трогайте и оставьте! — умоляла она. — У меня ничего нет, это стаканчик меда для очень больной дочери…

Но пьяный Храп пыхтел и издавал какое-то рычание, стараясь вырвать стаканчик. Когда он стал накручивать ее волосы на свой кулак, Севка повис на его руке и вцепился зубами в запястье, словно хотел перекусить. Кулак разжался, Храп отдернул руку и припал на хромую левую ногу. Стакан упал на землю, покатился в овраг. Женщина быстро побежала обратно вниз. Храп так и не понял, кто укусил его. Он зализывал больное место языком и тут же схватил Севку за шиворот. Шатаясь, пошел назад, проклиная мир отборными словами. Сел, допил остатки водки и бросил бутылку в овраг. Потом поволок Севку к железнодорожной насыпи, но на самом уклоне неожиданно упал. Рука его не выпускала воротник рубахи. Скинул ботинки, один положил под щеку, а другой оставил у изголовья. Севка был словно привязан, прикован. Стоило ему пошевелиться, сделать малейшее движение, как кулак Храпа сильнее втягивал воротник. Выдернуть рубаху, скинуть ее или порвать не было сил, крепкое полотно еще больше затягивалось петлей вокруг шеи. Храпу ничего не стоит во сне или по злому умыслу задушить. Поодаль горели огни на станции, освещая рельсы, поезда и похожий на белое пламя пар. Храп бормотал что-то несвязное в пьяном бреду. Но вот он захрапел и машинально еще крепче затянул воротник. Севка упирался руками в землю, чтобы не свалиться. Придвинулся и взял ботинок у изголовья Храпа. Ботинок показался тяжелее кирпича или булыжника. Внизу стучал по рельсам какой-то поезд. Севка обеими руками поднял ботинок над головой Храпа и что было силы ударил углом кованого каблука в левый его висок. И тут же в каком-то исступлении стал беспорядочно наносить удары по щеке, переносице, глазу, пока не почувствовал облегчения, петля воротника ослабла, освободила горло. Кулак разжался, рука Храпа, откинулась в сторону. В отсвете станционных и паровозных огней было видно залитое кровью лицо Храпа. Он не шевелился, лежал на спине, неестественно согнув руку и правую ногу.

Неведомая сила сорвала с места Севку и понесла к огням станции. Севка почти добежал до станции, когда навстречу по среднему пути медленно подкатил паровоз. Не раздумывая, Севка вскочил на подножку какого-то вагона и схватился за поручни. Испугалась толстая баба в платке и крепче обняла свой темный узел. Она отвернулась, но подвинуться не смогла. Навздевала на себя столько, будто едет к северным широтам. Сидит себе в этакую-то жару на подножке неповоротливой торбой и довольна. Застучали колеса на стрелках, поезд набрал скорость и пошел на поворот. Завиделась темной стеной полукруглая железнодорожная насыпь, по которой светлыми зайчиками бежали и прыгали огоньки вагонов. Там, наверху насыпи, один за другим огоньки осветили лежащего человека. Храп был в той же позе. Вдруг все сразу исчезло, словно провалилось в пропасть, в темноту.

— Куда идет поезд?

Севка не узнал своего голоса, прокричал каким-то бегемотом. Баба повернулась, поняла, что рядом мальчишка, и буркнула нехотя:

— Не ори, как оглашенный… В Челябинск, через Уфу…

Прыгать с подножки уже поздно, можно переломать ноги, шею свернуть и погибнуть.

Во рту и на губах горько и противно.

Пора передохнуть, успокоиться.

Весной рано встает солнце.

Сначала незаметно наступает рассвет.

Потом солнце повисает над землей большим огненным шаром. Совсем не так, как накануне вечером, когда оно плоское и холодное, похожее на желтый лист картона.

Солнце еще не поднялось над домами, а то его лучи пробились бы в спальню и поползли бы по одеялам, койкам, лицам. Хочешь не хочешь, а просыпаешься.

Ранний полумрак еще не отпускает. Видимо, до рассвета далеко. Можно чуточку поваляться, натянуть на лицо одеяло и помечтать.