— Смотри, Павел, чтобы беды какой не произошло, — предупреждала няня Нюся.

Она напрасно беспокоится, Павел пальцем никого не тронет. Сам первый всего боится. Если где какая драка, лучше ему отойти и не ввязываться.

Раньше папа с мамой учили и наставляли, что нужно в любой момент уметь постоять за себя, бороться. Но тогда было другое время и другая жизнь. Иной раз Павлу казалось, что когда навстречу идет человек с противной мордой, то обязательно ударит по лицу, ни за что ни про что, а по своей прихоти. Но человек проходит мимо, и оказывается, что сторониться и обходить его вовсе не надо было.

Страх, наверное, хуже всякой болезни. Разбил кто нос, Павел смотреть боится, отворачивается, глаза плотно закрывает. От вида крови тошнит, голова кружится. Со стороны боль кажется сильнее, чем на самом деле.

До сих пор помнится то тревожное время, когда по булыжным мостовым гулко топали тяжелые каблуки множества сапог. Оглушительный шаг их давил и расплющивал души людей. Давно не видел он тех марширующих сапог и мундиров с фашистской свастикой, а страх до сих пор не проходит и вряд ли когда пройдет. Здесь, в Советском Союзе, совсем все по-иному, Павел на себе испытал.

Окружающие относились к нему с вниманием и заботливостью. Уличные мальчишки редко придирались, не обижали, некоторые брали под свою защиту.

— Ты иностранца не трожь, — говорил один другому. — Хоть он и чужак, но свой. Пусть он не нашенский, а все равно наш…

Завести бы дружка смелого и с сильными кулаками, но пока такого Павел еще не встретил. Мальчишки редко звали его в свои компании. Им бы только ватагой носиться по улицам, затевать свои шумные игры и бурные драки. Поэтому от них Павел держался подальше. Куда лучше бродить одному. Уйти к Тоболу, где по берегам растут кусты и деревья. Там спрятаться в густом ивняке и смотреть на воду или плести корзины из гибкой ветлы. Никто не видит, никто не привязывается, не отнимет ножичек, не сломает корзинку. Смотри на воду, слушай голос переката да крики птиц, и больше вроде бы ничего не надо. Далеко в камышах перекликаются лодочники. На середине реки пыхтит пароходик и гудит, приближаясь к пристани. На пристань и на станцию няня Нюся ходить запретила:

— Там сутками обитают всякие беспризорники и хулиганы. С ними связываться, Павлуша, опасно, добру не научат…

Иногда он играл с соседской девочкой, которую все звали Алкой. Полное ее имя Альбертина. А ее сестру звали еще длиннее — Электростанцией. Алка верховодила и командовала Павлом, как хотела. Она часто заставляла его играть с ней в куклы и магазин. Но ему интересней было, когда они рисовали друг друга и от души смеялись над рисунками. Алка надоедала своими выдумками. Тогда Павел готов был от нее бежать и прятаться. Она вдруг требовала, чтобы он поцеловал ее ухо. Откидывала волосы, подставляла мочку и говорила:

— Ну чего ты, не умеешь, что ли?

— Нет, не умею.

— Тебя что, никто не целовал, что ли? — смеялась она.

— Нет, не целовал.

— А меня мама перед сном обязательно целует.

— То мама, а то я.

— Какая разница, — сердится Алка.

Тихоня Павел терялся, краснел и неловко прижимался губами к ее уху. Она закрывала глаза и сидела не шевелясь, словно боялась его спугнуть. Потом шепотом говорила:

— Только не отходи! Ну что тебе стоит?

— Ничего не стоит.

— Ну и дурень!.. Скажи чего-нибудь на ухо!

— Не умею.

Была бы она нормальной, а не такой фантазеркой, Павел, может, чаще бы встречался с ней и больше бы гулял во дворе. Правда, там злые языки порой дразнили, но оговоров Павел не боялся. Боли от слов не бывает.

Алка училась на класс старше и в другой школе. После уроков почти каждый день приходила к Павлу, пока няня Нюся отлучалась по делам. Иногда она изображала из себя учительницу, помогала Павлу учить уроки, писать диктанты. Ему это занятие нравилось больше всех других ее затей.

С приходом лета в начале каникул Алка уехала в Курган, оттуда к теткам в Куртамыш и Зверинку. Там, вдали от железных дорог, было легче и сытнее жить в голодное военное время. Мать охотно ее отпустила. В пыльном Юргамыльске Павел остался один. Потом зарядили дожди. На улицах грязь и слякоть, ноги промокают, телеги вязнут, лошади из сил выбиваются. Одним поездам все нипочем, катятся по рельсам железным в разные стороны, в Челябинск или Курган. Юргамыльск почти на полпути от этих городов.

С отъездом Алки никто больше не приходил к нему в гости. В промозглую погоду Павлу и самому никуда неохота идти. Окна запотели и стали матовыми, почти непроглядными. С уличной стороны по стеклам стекают струйки воды. Они искажают дома, что напротив через дорогу, линии изгибаются и ломаются, постройки выглядят заостренными и похожими на когда-то виденные в раннем детстве.

Остроконечные серые дома в пасмурную погоду становятся черными. К ним подходить неприятно. Стеньг кажутся холодными, заплаканными, злыми. Темные и таинственные узкие окна смотрят слепыми стеклами, как черные очки у нищего на носу. За ними будто нет никакой жизни или, наоборот, затаилось зло и готово выскочить наружу. Высокие стены узкой улицы зажали булыжные мостовые.

Всюду серые камни подогнаны один к другому вплотную. Текут ручьи у обочин, и вода проваливается в сточные ямы, наливая бездонный живот подземелья. Бьют капли по черепичным крышам, разлетаясь в брызги. Прохожие торопятся и порой чуть не сталкиваются друг с другом.

Мама крепко держит Павла за руку, прикрывая его зонтом, похожим на кусочек черного неба над головой. По широкому натянутому зонту, как по барабану, не переставая стучит дождь. Неожиданно тучи порвались, и сразу перестал дождь, лишь последние тяжелые капли звонко ударялись о зонтик. Выглянуло солнышко и побежало окрашивать в желтый цвет серые дома и улицы. За поворотом показался многорядный строй мальчиков и девочек. Они будто вышли или выросли прямо из мостовой. На всех одинаковая бледно-зеленая форма. Желтые ботинки стучат по булыжникам под барабанный бой. Гетры натянуты до колен, рукава рубашек аккуратно закатаны. Впереди строя вышагивает коричневый солдат, вытягивая носки сапог, как на военном параде. В стороне идет черный полицейский. Все прохожие останавливаются и уступают дорогу, прижимаются к домам и молча смотрят. Кто-то испуганно поднял руку в приветствии и вытянул ладонь, но строй не обратил на него никакого внимания. Мальчики и девочки смотрели стеклянными глазами только вперед и видели только затылки друг друга. У них у всех голубые глаза, очень светлые волосы и гладкие одинаковые прически. Выглядели они не настоящими, игрушечными, сделанными по одному покрою и образцу.

Мама осторожно увела Павла в полутемный двор, за ним были узкие проходы и очень низкие ворота, маме приходилось даже наклонять голову. По дворовым и каменным лабиринтам вышли к какому-то подвалу с железной дверью. Потом в кромешной темноте спускались по вертлявым и сырым ступенькам длинной лестницы. От страха Павлу хотелось закричать или заплакать, но мама успокаивала его и еще крепче держала руку. Она шла в подвале очень уверенно, как будто была здесь не в первый раз. В далекой каморке при тусклом свете сидел у столика папа и обрадовался приходу мамы с Павлом. Он здесь скрывался, чтобы его не забрали в тюрьму. Домой несколько раз приходили коричневые немцы и черные полицейские. Они вежливо расспрашивали маму о папе. Потом щелкали каблуками и уходили недовольные.

Папа очень изменился и мало походил на самого себя. Только голос остался папин и взгляд. Лицо его заросло усами и бородой. Он напоминал старика из соседней аптеки. Там раньше можно было купить кислые таблетки и есть их как лакомство. Аптекаря уже не было, его арестовали, посадили в машину и увезли, а на дверях аптеки повесили замок. Здесь, в подвале, были еще какие-то люди, но где-то в другом коридоре. Их не было видно, только слышались их шаги. Папа скоро распрощался и снова остался один в каморке. Мама еще несколько раз водила Павла в этот подвал. Ходили они тайком от всех, даже от соседей.