После ужина Фаткул сидел в учебной комнате. Все разбрелись кто куда. Неожиданно его разыскала дежурная по корпусу из шестого отряда и протянула запечатанный конверт.
— Это что?
— Письмо тебе, Иванов… — несмело говорит она.
— Откуда еще?
— Из Полюгина, мужик какой-то привез, тебя у ворот спрашивал и звал, но потом отдал мне, чтоб я лично тебе в руки передала. Очень просил лично в руки. — Она старалась говорить тихо и участливо, совсем не так, как иногда рявкают дежурные активистки, возомнившие себя начальниками.
— А кто видел?
— Никто не видел, кроме меня, — говорит девчонка.
— И Карлуши не было?
— Не было, — отвечает она и добавляет: — Я тебе по секрету принесла, раз полюгинскому мужику пообещала. Ты меня тоже не выдавай, Иванов…
— О чем разговор, валяй…
Письмо было длинное, почерк походил на учительский, прописные буквы и слова все ровные, наклон правильный, без завитушек и каракулей. Писала не мачеха. В самом конце четкая подпись — «твоя родная мама».
В письме сообщалось, что в Полюгино написал и прислал похоронную командир танкового батальона. Он сообщает, как геройски сражался и сгорел живьем в танке папка. Посмертно его представили к большой награде, может, к боевой медали или даже к ордену. Дальше в письме были призывы к послушанию. Забрать из детдома мачеха обещала только летом и не на каникулы, а насовсем. К тому времени будет назначена побольше пенсия на убитого папку.
Фаткул несколько раз перечитывал, но ничего в голове не осталось, кроме одного, что папка погиб и больше его на этом свете не будет. Нет уже ни родного папки, ни матери родной, ни родного брата. Когда был жив папка, то и родня была родной. А не стало его, и вроде бы не стало и родни, кроме чужих людей. Кто теперь без папки мачеха Фаткулу? Просто тетка по отцу. Вовчик — тот для нее родной сын, каждому ясно. Какой он без папки Фаткулу брат? Никакой, так только, название да слова одни остались.
Слезы сами текли по щекам, и Фаткул не успевал вытирать их рукавом. Мачеха, наверное, совсем сейчас убивается по родному папке, может, даже больше разболелась. А Вовчик ничего еще не понимает ни в человеческой жизни, ни в человеческой смерти. Их обоих Фаткулу жалко, но папку больше всего, его уже не вернуть. Неужели теперь один на один останется против Карлуши? Она со времени отъезда комиссии не вызывала Фаткула и будто вообще забыла о нем.
Едва он успел спрятать письмо за пазуху и вытереть насухо щеки, как вдруг появилась завуч. Она в это время всегда делала обходы по отрядам и группам. Подошла неторопливо, села напротив.
— Ну что, гаденыш, доволен своими фокусами? Молчишь, ядовитая змея! Собственным жалом отравил директора детдома, меня чуть не отправил в могилу и помалкиваешь, маленькая сволочь! Теперь ты больше не пожалуешься! Наконец-то я расквитаюсь с тобой, гнус!
— Вы не посмеете меня тронуть, я ни в чем не виноват!
— Что, что? Уж не рассчитываешь ли ты на чью-то помощь? Не быть этому больше, мразь!
— Если вы меня тронете, то я…
— Замолчи, недоносок! Ты у меня сыт будешь сполна, до конца своей ничтожной жизни! — Она шипела и брызгала слюной.
— У меня горе, Варвара Корниловна, самое большое горе…
— И ты еще всю свою низость осмеливаешься называть горем? — Она совсем разошлась. — Да как твой поганый язык на такое повернулся? Сегодня же ты получишь самый большой урок!
— Сама получишь, сука Карлуша! — закричал Фаткул.
Топая каблуками, она резко вышла из учебной комнаты.
Кто-то походя заглянул в учебную. Это был Чибис, он подошел и удивился:
— У тебя что, татарин, температура, жар? Ты какой-то ненормальный, чокнутый…
— Да нет, все у меня лады… Дай мне, Чибис, еще на один раз своей отмычки.
— Ты чего-то тихушничаешь, татарин. Все втихаря да втихаря, — осклабился Чибис.
— Не отлынивай. Тебе что, слабо?
— Гони ужин, и весь уговор, — говорит тот и передает связку.
— Возьмешь сам при раздаче.
Снег мешает наступлению полной темноты, всюду его ровный серебряный свет. Но сейчас уже ничто не имеет смысла. Нет никакого страха, совсем не дрожат руки, а ноги сами ведут Фаткула вперед, не разбирая тропинки. На крыльце флигелька свежая пороша и ни одного человеческого следа. Замок поддался отмычке без труда, щелкнул и сам открылся. В сенцах снова массивная дверь на запоре. Новая, хорошо заточенная отмычка мгновенно сварганила свое дело. Кухня с улицы слабо освещается, но вполне можно опознать предметы, чтобы не наткнуться на них и не шарить руками, как слепому. С силой, до отказа Фаткул отвернул винт у плиты. Послышалось громкое шипение, будто газ плотно скопился в черной трубе и теперь с облегчением вздохнул и вырвался наружу. Потом все утихло, и, если очень прислушаться, можно уловить, как на кухне газовая горелка зловеще шепчется с воздухом. Фаткул крепко прикрыл двери, прижал плотнее напоследок плечом. Негромко позвякивали отмычки, щелкали замки, закрывались запоры. Фаткул спустился с крыльца. По тихой погоде снег падал хлопьями, скрывая свежие, только что оставленные следы. Фаткул со злостью запустил отмычки через забор, быстро пролез в щель и пошел вверх по улице, еще не зная куда. В домах под потолками светились прозрачными грушами электрические лампочки. В других, у самых окон, зажигались на столах керосиновые лампы, а в третьих уже поселилась ночь. Никому до Фаткула не было и нет дела. Одно слово — сирота. Был бы жив папка, другой бы был поворот жизни, а теперь — что вверх, что по ветру, но назад в детдом возврат заказан. Голод засосал под ложечкой, то ли от него, то ли от холода напала зевота, стягивая скулы и выжимая слезы. Завалиться бы куда-нибудь и забыться, переждать бы и эту ночь и эту зиму. Чибис, наверное, сейчас второй ужин съедает. Обжирается, блатыга, никогда своего не упустит. Старик Демка до сих пор шляется по Богуруслану, рыщет свою халтуру и на спичечных головках богатство копит. Взять бы целую горсть спичек и чиркнуть бы их все о коробок, открыть все газовые вентили и поджечь воздух. Он бы освещал весь город, дома, улицы, и в желтом пламени его сгорали бы в муках, скрючивались в черные головешки враги и отвратительные насекомые, похожие на людей. Еще не наступила ночь, а горожане, подобно деревенским, уже попрятались в домах и избах, будто нет больше у них никаких дел и забот. На базаре, может, все еще толкутся те, кто припозднился. Там всегда много подвод и приезжают из района обозы. Рядом с базарной площадью, которую старики до сих пор называют Сенной, немало постоялых дворов, каждый дом у базара кого-нибудь на ночлег пускает. Приезжают сюда издалека, из разных мест, из Полюгина тоже.
Детдомовские часто ходили на базар. Разбитным и жадным удавалось умыкнуть кое-что, другие пытались загнать какую-нибудь вещичку. Чаще всего это кусок черного мыла, добытый в прачечной, коробок соли, что отсыпали из кухни, или просто детдомовские полотенца, галоши, носовые платки из кастелянской. Робкие ходили меж торговых рядов и попрошайничали. Фаткулу еще не приходилось ни разу с базара кормиться. После полудня торговый гомон утихает, спадает и толкотня и суета.
К вечеру продавцы разъезжаются в разные концы по городским и деревенским дорогам.
Сейчас базар безлюден. На пустые прилавки ровным слоем ложится снег. Кое-где еще фыркают лошади, кто-то подбирает разбросанные клочки сена. В другом месте перетягивают веревками мешки на санях и топчутся у подводы в длинных неуклюжих тулупах. Четверо саней, забитых сеном, разворачивались к дороге. Обозники заканчивали переговоры и осмотры. Фаткул подошел к последней подводе.
Там кто-то долго усаживался, приминал сено, подтыкал бока войлоком.
— Дяденька, вы, случайно, не в Полюгино едете?
— Что ты, соколик, — послышался женский голос, — совсем и нет, в сторону Коровино мы.
Передние подводы уже тронулись, заскрипев полозьями и острыми подковами лошадей.
— Возьмите меня с собой, мне тоже туда надо!
— Ты чей же такой будешь-то? — подбирая вожжи, спросила она.
