Подвода стояла в переулке за углом детдома. Фыркала на привязи у столба лошадь. Широкие и низкие сани завалены сеном, овчиной и огромным тулупом. Мачеха шла медленно, еле отрывая подошвы и переставляя ноги. Теплая пуховая шаль почти скрывала ее лицо. С одной стороны поддерживал ее за локоть Фаткул, с другой мачеха держала руку Вовчика. Она приехала с новым директором Полюгинской школы, который сильно припадал на левую ногу, видимо, недавно выписался из госпиталя. Сейчас он неумело кормил овсом лошадь, неловко подворачивая край мешка. Лошадка на вид справная, бежать назад будет прытко. Вовчик одет в новое детдомовское пальтишко и шапку-ушанку, на ногах прежние домашние валенки. Он смотрит по сторонам, ворочает глазами, словно впервые видит городские улицы. В тряпичном узелке у мачехи бумаги, которые ей и директору школы выдали в детдоме. Голос у мачехи тихий, доходит до слуха Фаткула, как далекое эхо:

— Ты ведь, Фаткул, уже большенький и правильно рассудишь. Работать тебе, сынок, успеется, еще досыта наработаешься, а учебу бросать нельзя, допустить я этого не могу, и совесть моя не позволит, потому как и отцу пообещала. Вовчик, видишь, совсем слабенький и беззащитный; поэтому и беру, как-нибудь перебьемся с ним на мое инвалидское и отцово пособие. Здоровье поправится, станет полегче жить, ты учебный год окончишь, так сразу возьму тебя домой, или на каникулы приедешь. Только, Христом богом прошу, перетерпи это нелегкое время, слушайся, пожалуйста, и не связывайся зазря. Завуч ваша на вид образованная, ты уж постарайся поладить с ней. Как же иначе-то жить?

Еще много было от мачехи разных наставлений, но ни одного Фаткул душой не принял. Она догадывается, успокаивает его, долго целует и гладит плечо. Вовчик молчит и смотрит, не слушая и не понимая разговора.

Мачеха достала три лепешки из лебеды, кусочек желтого жмыха и две печенинки, сунула в карман Фаткулу и с трудом забралась в сани, закуталась с Вовчиком в тулуп. Полюгинский директор попрощался с Фаткулом за руку, подоткнул вокруг мачехи и Вовчика овчину, сел на козлы и тронул кнутом пегого мерина. Сани заскрипели и медленно развернулись. До слез хотелось попроситься хоть на краешек, лишь бы взяли, но Фаткул сдержался. Лошадка побежала трусцой, будто просто подпрыгивала лениво на одном месте, но сани удалялись и увозили Вовчика с мачехой. Хоть беги сейчас за ними вдогонку, припусти изо всех сил, да ноги не слушаются.

После отъезда брата как в полусне проплывали дни за днями. Тоскливо и до боли одиноко. Ребят в детдоме кишмя кишит, а рядом никого нет. Глазастым истуканом стоит корпус малышей, и подходить к нему теперь неохота. В один из дней неожиданно нагрянула важная комиссия из трех человек. Они узнали про письмо к мачехе, вот и решили проверить. Позвали Фаткула в кабинет завуча, задавали вопросы, долго разговаривали и расспрашивали его о жизни в детдоме. Особенно приветливой и дружелюбной была Варвара Корниловна. Нет, казалось, в этот момент рядом более благородного и честного человека, чем она.

— Ты ведь серьезный и взрослый пионер, Фаткул, — говорила вкрадчиво она и смотрела умиротворенными влажными глазами. — Государство тебя содержит, не считаясь ни с чем, заботится о тебе и твоем детстве, ты обеспечен не только всем необходимым, но даже сверх того, получаешь ни больше и ни меньше, а наравне со всеми воспитанниками, что тебе полагается. Никто из них, между прочим, не жалуется и не выдумывает нелепых наговоров, они хорошо усвоили, как много для них делают наше государство и правительство, и только благодарны за это…

— Я на государство и правительство не жалуюсь…

— Ну, как же? — и то тебе плохо, и это… Ты не воспитан и не умеешь элементарно вести себя в детском коллективе, который заменяет тебе родную семью. Мы думаем, ты образумишься и не будешь так несправедливо и ложно бросать направо и налево свои обвинения. Про себя я уже и не говорю — как ты мог меня так обидеть и наговорить столько несусветных небылиц?.. Но дело совсем не во мне, и потому я тебя прощаю, ты ведь сам в душе уверен, что все написанное тобой от первой строчки и до последней сущая неправда…

Веры, конечно, завучу в тыщу раз больше, чем любому воспитаннику. С отъездом Вовчика наступило полное безразличие ко всему происходящему вокруг. Ничего не хотелось добиваться, да и не нужно стало. Фаткула уговаривали и успокаивали всей комиссией. Видать, не считали его особенно виноватым и никакой исправительной колонией не грозили. Потом взяли с Фаткула обещание, что больше жаловаться он не будет, все в детдоме его устраивает, а написал, мол, мачехе несознательно, потому что был нездоров.

— Ты даешь слово? — спрашивает чей-то голос.

— Даю…

— Если ты его сдержишь, тебя никто никогда ругать не будет… Ты хорошо запомнил это?

— Да…

Но завуч попросила его под диктовку написать об этом письмо в Оренбург и поставить свою подпись. Сама чистый листок подложила и ручку с чернилами подала.

Поздно ночью, уже после комиссии, приехала Октябрина, и Фаткула подняли прямо с постели. Он понял, что неспроста, и быстро оделся. Полусонного нянечка отвела его к Октябрине домой. По дороге Фаткул сочинял и репетировал, что будет говорить директору о своем письме и комиссии. И если надо будет, то готов подписать еще какую-нибудь бумагу. У самой двери протер глаза слюной и вошел в комнату. Октябрина сидела у газовой горелки и смотрела в угол.

Она повернулась и подняла глаза. Бледное и болезненное лицо ее от слабого света выглядело зеленым и каким-то зернистым. Во взгляде боль, отчаяние, растерянность. В руках она держала знакомое Фаткулу письмо, которое он легко узнал, но все оно было в каких-то пометках цветными чернилами.

Октябрина заговорила нервно, прерывисто. Голос ее то срывался на последних словах, а то переходил на шепот и причитание.

— Да как же это так, Фаткул?! Что же это ты наделал-то? Неужели от страха проглотил свой паршивый язык? Когда надо соврать, обмануть, вокруг пальца обвести, вы все окрутить мастаки! Наблажите столько коробов, что лопатами не разгрести! А когда по правоте, так свою балаболку на клюшку? Трус, замухрышка, дурья голова!

Фаткул мало понимал, чем она так недовольна. Октябрина снизила голос:

— Запомни, башка, что никому на свете я не позволю терпеть издевательства! Почему людей сторонился? Отчего ко мне сразу не пришел? Я что для тебя, зверь лютый, акула зубастая? Отвечай, бедолага, почему мне не рассказал? Совесть-то у тебя есть или нет? И не прикидывайся несчастненьким! Тоже мне бедняжечка объявился, тоже мне вселенская сирота! Нюня ты, немтырь, тряпка, вот кто ты такой на самом деле!

Октябрина вдруг не выдержала и громко, навзрыд заплакала, захлебываясь и сморкаясь. Пересела за плиту, обхватила руками голову и замолчала. Казалось, что сейчас здесь отчитывают и ругают вовсе не Фаткула, а совсем кого-то другого.

— Господи, что происходит на свете? Господи милосердный, накажи меня за каждую боль, за каждую душу! Казни меня одну за каждое такое страдание… — Она не договорила и медленно повернулась к Фаткулу. — Прости меня, сынок… Как можешь, прости… Пусть тебе полегчает на сердце, Фаткул, только прости… — Она отвернулась и смотрела в строки письма невидящим взглядом.

— Ох тошно… муторно… невыносимо…

Октябрина замолкла и опять неподвижно сидела. Слышится ровный ход настольного будильника. Время тянется довольно долго. Фаткулу хочется утешить Октябрину, а не знает как. Ведь она ни в чем не виновата. Хлопнула входная дверь, и в кухню вошла ее дочь. Не раздеваясь, беспокойно посмотрела на мать, потом повернулась к Фаткулу и строго спросила:

— Ты что-то натворил?

— Не знаю…

— Тебя еще тут не хватало, — говорит Октябрина дочери, — Не придирайся к нему.

— Но, мама, на тебе же лица нет!

— Ступай спать, Фаткул.

— До свидания, Октябрина Осиповна…

Зря она так мучается, в письме ни слова, ни полслова нет против директора.

Утром по детдому быстро разошелся слух, что из-за сердечного приступа ночью Октябрину увезли в больницу, не велели никому навещать и беспокоить. Сиделкою в палате осталась ее дочь. К вечеру пришла весть, что Октябрине полегчало.