У Фаткула душа радовалась смотреть на свою работу. Поставил горелку, укрепил винт, повернул рукоятку, поднес спичку, и пламя зашипело желто-синей щеточкой. Греть будет что надо, целый век, пока металл не сгорит или печка не развалится. Провели они с Демкой газ и во флигелек, что стоял поодаль от корпусов, ближе к каменному забору. В одной половине жила Октябрина с дочерью, в другой Варвара Корниловна. Все знали, что завуч весь свой век прожила одна. Ни мужа, ни семьи у нее не было, никто ей никогда писем не писал, и в гости к ней тоже никто не приходил.
— Куркулиха она, потому и одинока, — говорил Фаткулу старик Демка. — А злая оттого, что и хочется ей, и колется, и мамка не велит.
— Какая у нее мамка, она сама старая…
— Это по твоим недоразвитым понятиям старая, а по моим — еще в соку, ей всего-ничего, за сорок годков. — Демка хитро засмеялся. — Я как-то к ней однажды вечерком подкатился, так ведь испугалась, отшила. Я, говорит, Демкин, всю себя детскому дому отдала. Дескать, вы для нее родная семья. Плюнул я на это дело, нынче сотни баб без мужиков страдают, молоденькие сами липнут, а они куда буде слаще ее, хотя и ее я хотел попробовать, да вот не вышло, а мне и горя мало…
Демка всегда говорил про женщин и про какие-то свои глупости, слушать его было порой неловко. А разоткровенничается про свои похождения, так возносится петухом, прикидывается помоложе…
Завуч сама подошла к ним после пробы второй горелки в прачечной.
— Демкин, — сказала она сухо, не просила, а приказала, — ты на той неделе поставь-ка нам за день с Октябриной Осиповной газ. Горелки позаботьтесь сделать поаккуратней.
Постарались, в каждой кухонке поставили по две, как игрушечки, горелки. Одну вывели в дверцу голландки, другую под таганок на плите. Демка, видать, получил от нее свою милостыньку, красненький или зелененький «хрустик».
— Слышь, татарин, — смеялся подвыпивший Демка, — Варвара-то Корнилавна по макушку довольнехонька. Зажжет горелку и не гасит. Сидит рядом и дымит, как паровоз, весь вечер курит и от горелки прикуривает. У нее эта горелка ровно живая кошка в доме, из воздуха появляется и мурлычет усатым огоньком… Как войдет в дом, так эту самую свою кошку чирк и оживит. Все, глядишь, не одна по избенке слоняется, а вроде бы в компании с живым огоньком и папироской…
Карлуша вела с куревом в детдоме беспощадную борьбу, может, потому тайно курила только у себя в квартире. Об этом ходили только одни слухи, но никто из ребят не видел своими глазами.
Октябрина не курила, но самодельным горелкам тоже нарадоваться не могла. Примус и керосинку тут же запрятала на полати. По случаю этому позвала Фаткула с Демкой, сварила картошки с мясом, дала чесноку и хорошо накормила работников. Напоила густым сладким чаем, больше Демке ничего не отломилось. Дочери Октябрины дома не было. Она училась в медучилище, мало кто на территории детдома ее встречал. Говорили, что она допоздна пропадает то на занятиях, то в госпиталях на дежурстве у раненых. После окончания учебы она собиралась на фронт.
Нет другого пути у Фаткула, как только к Октябрине идти. Она обязательно должна узнать, что вытворяет с ним завуч. Лишь директор может выпустить на волю из Карлушиной тюрьмы Вовчика. Фаткулу казалось, что не видел он Вовчика чуть не целую вечность, даже лицо его стало забываться. Три раза Вовчик приходил во сне, протягивал руку со своей пайкой хлебушка, и они вместе плакали. Утром Фаткул узнал, что Октябрина уехала в Оренбург и вернется не раньше чем через неделю или еще дольше там задержится. Он бродил во дворе, всматривался днем в окна малышового корпуса, но все безуспешно. К вечеру, когда зажигали свет, стекла затягивало морозом, и ничего за ними разглядеть было невозможно.
Как-то днем Фаткул взглядом поймал Вовчнка в окне. Тот, наверное, и сам много раз стоял у окна и ждал появления брата, но угадать время не мог. А может, его просто не пускали на первый этаж? Вовчик выглядел похудевшим и изменившимся, глаза запали, взгляд совсем какой-то не детский, лицо бледное, как у больного. Фаткул разглядывал его, словно впервые встретился с ним, и подмечал любую мелочь в облике малыша. Вовчик прижался лицом к стеклу и молчал. А Фаткул шевелил губами, кричал через окно и жестикулировал, маячил пальцами, как глухонемой. Но Вовчик ничего не слышал и не понимал, кивал лишь головой и с чем-то соглашался. Кое-как они поняли друг друга и теперь уже виделись изо дня в день у этого окна, смотрели друг на друга и кивали, как будто о чем-то договаривались. Каждый раз Фаткулу хотелось зареветь, но приходилось сдерживаться, потому что если только начнешь, то неизвестно, сумеешь ли остановиться потом.
— Чибис, дай мне твоей отмычки.
— Начто?
— Дело одно есть.
— Когда вернешь?
— Вечером.
— Гони ужин, — говорит Чибис и передает отмычки, где в связке семь заточенных с причудами гвоздиков. Входной внутренний замок Фаткул так и не сумел открыть, сноровки не было, да и спешка мешала. Вечером в столовой передвинул ужин Чибису, вернул отмычки, незаметно вышел и направился по коридору к кабинету завуча. От волнения руки вспотели, во рту пересохло. Два раза робко стукнул пальцем в дверь, открыл и вошел. Карлуша сидела за столом и что-то писала. Подняла взгляд и грозно сказала:
— Почему без разрешения?
— Варвара Корниловна, дайте, пожалуйста, повстречаться с родным братом, дайте, пожалуйста…
— Больше ты ничего не хочешь?
— Нет!
— Выйди вон!
— Если вы не дадите, я детдом спалю…
Она вскочила и бросилась закрывать входную дверь на ключ…
«Дорогая тетя Нина и Нина Леонтьевна! Самая дорогая мама и родная мачеха! Я очень прошу тебя, чтобы ты забрала нас с родным братом Владимиром из детдома как можно побыстрей. Если ты не успеешь, то меня могут отсюда перевести куда-нибудь далеко или даже отправить в детскую исправительную колонию, потому что я здесь не слушаюсь и нарушаю дисциплину. Про детдом нам все говорили, что будет хорошо и жаловаться будто не на что, а нам с родным братом Владимиром даже очень плохо. Я тебе уже писал, что вшей у нас нет и одевают не по-деревенски, а очень даже хорошо и во все фабричное. По праздникам и при комиссиях выдают новые шерстяные костюмы и ковбойки в клетку. Меня и брата Владимира подстригли наголо, как всех до одного. Родной брат Владимир живет в своем младшем дошкольном отряде. Он целыми днями сидит в своей группе и не выходит на волю, а я, как ты велела, продолжаю учиться. Школа наша от детдома далеко, на другом краю города, и я уже замаялся туда ходить, потому что болят ноги. Валенок мне не выдавали, только одни вязаные носки и галоши, я их подвязываю тряпичными завязками, чтобы не спадали, а те, в которых приехал сюда, отобрали и сдали в кастелянскую, потому что в домашнем ходить не положено. Кожаные ботинки со шнурками выдают только по праздникам и перед проверками. Я обморозил ноги, и на ступне у меня вздулись волдыри, потому мне и больно далеко ходить. В медицинском изоляторе мне сказали, что это я специально себя калечу, чтобы не ходить в школу, хотя я разувался и показывал им гной на ногах. Это они от злости на меня наговаривали, но все же помазали ихтиоловой мазью. Некоторые тут почти такие, как цепные собаки. Их так приучила тутошняя завуч, а ее даже вспоминать страшно. Я учусь только на отлично и хорошо, и все воспитанники здесь так учатся, потому что за плохие отметки лишают еды. Кормят нас три раза в день, но очень помалу, и я всегда хочу есть. Брат Владимир тоже все время голодный, об этом я тебе не писал, потому что письма проверяет сама завуч. Это письмо я пишу тайком и пошлю тебе или доплатным „треугольником“ или попрошу тетеньку на почте дать мне бесплатно конверт. Родного брата Владимира я раньше видел каждый день, теперь встречаться нам запретила завуч, так как я немного его подкармливал от голода, а она этого не терпит и запрещает. Она тут выше любого судьи и палача и к тому же очень злая. Уже два раза сильно меня побила за то, что я желаю видеться со своим братом.
Ты не бойся забирать нас отсюда, не думай, что в нынешнее трудное время мы не сможем управиться у себя в доме своими силенками. Я тебе докажу, что сможем, так как я пойду работать в совхоз или МТС, буду приносить тебе паек и деньги, тебя совсем-совсем вылечим и окончательно поставим на ноги, сумеем прокормить и одеть брата Владимира. Дорогая мачеха, если ты того желаешь, то всю жизнь буду называть тебя мамой, только приезжай поскорее или попроси кого-нибудь из полюгинских, чтобы нас забрали и увезли к тебе. Очень-очень умоляю тебя по своей просьбе, а то я в самом деле и в скором времени совсем не выдержу и напишу письмо папке на фронт или могу чего-нибудь натворить еще хуже.
Жду ответа, как соловей лета.
Твой родной сын Фаткул».
