— Извини, я этого не хотел. Я прикажу строго наказать всех, кто принимал в этом участие.

— И своего сына? — Поскольку собеседник молчал, Земан настойчиво повторил вопрос: — Сына тоже накажешь?.. Так, ясно. А теперь скажи, что будет с Бедржишкой.

Эта проблема интересовала его больше всего — собственно, из-за нее-то он и пришел.

— Не твоя забота, — отчеканил зампред. — Она воровка и будет за это наказана.

— Она помогала закону!

Это еще как посмотреть. Почему ты принудил ее украсть ружье?

— Это орудие убийства. Из этого ружья был убит человек.

У зампреда перехватило дыхание, но он выпрямился, сохраняя достоинство, соответствующее высокому сану.

— Не собираешься ли ты обвинить меня в том, что я кого-то убил?

— Тебя — нет.

— А кого же тогда?

— Да кого угодно, кто имеет к оружию доступ. Например, твоего сына, — сказал Земан.

Как ни старался он удерживать себя в руках, ненависть в нем клокотала.

— Да ты и в самом деле сошел с ума, Гонза.

Зампред тяжело дышал. Ему было плохо после вчерашней пьянки, его раздражал разговор с этим человеком, который при его положении был для него просто пустым местом. Земан испортил ему завтрак, торчал теперь напротив с окровавленным своим лицом, как предостережение о том, что сладкая жизнь может однажды кончиться. Ему хотелось как можно скорее найти путь к примирению.

— Гонза, у каждого из нас, какими бы честными мы ни были, могут возникнуть разные проблемы с ближайшими родственниками. Ты это знаешь лучше других. У тебя ведь тоже были неприятности, верно? — Он намекал на Петра. — Сам подумай: наши дети родились совсем в другое время, у них сумбур в голове, подчас им трудно сжиться с пролетарской нашей правдой. Недостает им нашего классового опыта, не знают они, что такое классовая борьба, поскольку родились уже при социализме…

— Но это не дает им права безнаказанно убивать! — перебил Земан.

— Не думаешь ведь ты, — все больше раздражаясь, спросил зампред, — что мой Виктор мог умышленно кого-нибудь убить?

— Не думаю — до тех пор, пока у меня нет веских доказательств.

— Значит, доказательств нет?

— Это ружье — одно из доказательств. Остальные найду.

— Да перестань ты шпионить, Гонза! — в отчаянии проговорил зампред. — Брось ты это…

— Не могу. Это вопрос профессиональной чести.

— А партийной? Не можешь же ты использовать народные законы, которые мы сами приняли, чтобы защищать диктатуру пролетариата, против своих же людей. Опомнись, Гонза. Ты противопоставляешь себя партии. Хочешь погубить наше общее дело?

— Есть только один закон, для всех он — один и тот же. И для несчастной деревенской матери, у которой дочь убили, и для членов правительства, и для их детей.

— Ну, как знаешь! — Бартик вдруг резко изменил тон. — Я хотел по-хорошему помочь тебе избавиться от заблуждений, но ты твердолобый, как баран. Подумай о последствиях. Иди! Можешь спокойно выйти из замка. С тобой здесь ничего не случится.

— А с Бедржишкой?

— Она провинилась и будет наказана. Я тебе уже говорил: не твое это дело. Иди!

Уже во второй раз Земан вышел из ворот замка, прошел по мостику через ров. Он чувствовал себя побежденным и вконец несчастным. Ему казалось, все знают о его позоре и тысячи глаз смотрят на него из слепых окон замка.

Они распрощались на вокзальчике в Катержинских горах, где попутчик Земана хотел поселиться в единственной маленькой гостинице «У Конипаса». Земан попросил на всякий случай заказать комнату и для себя.

Он поборол в себе желание вновь пройтись по Катержинским горам, посетить места, где прошла его юность, и сразу отправился в Борованы, находящиеся примерно в двух километрах. Желание увидеть внука и узнать причину его отчаянного письма было сильнее того, что связывало его с Катержинскими горами. А кроме того, на обратном пути у него еще будет время для воспоминаний, успокаивал он себя.

Он шел по асфальтированной дороге среди лесов и полей. Осеннее солнышко ласково освещало путь, золотило паутину на молодых соснах и кустах шиповника. Особенно осеннее очарование природы и необычайная тишина подняли настроение. Он полной грудью вдыхал смолистый лесной воздух, погружаясь в воспоминания об Иване и последнем деле, которое расследовал. «Да, в этих местах самая тяжелая военная служба покажется раем», — думал он.

И еще про себя отметил, что пограничье, которое он так хорошо знал со времен молодости, разительно изменилось. Стало культурнее, богаче. Пыльные проселочные дороги уступили место асфальтированному шоссе, вместо подслеповатых избушек-развалюшек выросли современные домики или семейные виллы, над их крышами поднялся частокол телевизионных антенн, в палисадниках разбиты аккуратные газоны и цветочные клумбы.

От всего этого веяло спокойствием и благополучием, и у Земана потеплело на душе.

Все, что мы делали, сделано не зря, говорил он себе.

От божьей благодати, окружавшей его, он настолько успокоился, что страхи за внука сами собой рассеялись. Возможно, Иван впервые угодил на губу, утешал он себя. Или из-за болезни, в которой не хочет признаться, не поспевает за остальными, и ребята над ним смеются. А может, кто-то попрекнул его отцом-эмигрантом. Но все можно исправить, объяснить. Надо поговорить с командиром.

Занятый этими мыслями, он незаметно прошел два километра от Катержинских гор до Борован.

Воинская часть уже давно не размещалась в старом борованском замке. Для нее были построены современные казармы в окружении зелени на большой лесной поляне.

Земан шел по старинной тополиной аллее. Через каждые пятьдесят метров ему попадались безвкусные транспаранты со стандартными лозунгами:

ВАРШАВСКИЙ ДОГОВОР — ЩИТ СОЦИАЛИЗМА!

ЧЕХОСЛОВАЦКАЯ НАРОДНАЯ АРМИЯ — ОПЛОТ И СТРАЖ МИРА!

СОЦИАЛИЗМ И МИР ЗАЩИТИМ!

Оказывается, даже самое великое дело можно превратить в пустую серую фразу. Тысячу раз механически повторенная, она теряет свой первоначальный смысл и становится пародией на самою себя. Этой глупостью мы оскверняем все великое. Даже новые слова — перестройка, гласность, новое мышление, демократизация — мы успели опошлить. И теперь они выходят из аппаратных задниц смердящим поносом.

Зачем все это нужно? Ведь эти лозунги никого и ни за что не агитируют. Трудно себе представить, чтобы невыспавшиеся или усталые солдаты обращали на них внимание. Только испортили этой мазней прекрасную аллею.

У ворот части путь ему преградил красно-белый шлагбаум, рядом находилось караульное помещение.

Здесь царили тишина и спокойствие. Кроме караульных, не было видно никого. Наверное, все были на плацу, в поле или же спали в этих казармах мертвым сном, как в замке Спящей Красавицы.

Он обратился к караульному.

— Моя фамилия Земан, — представился он. — Приехал в гости к внуку.

Караульный крепко сжимал свой автомат и, казалось, вовсе не слышал Земана.

— Иван Томанек. Рядовой, — продолжал Земан. — Первый год службы. Третья рота. Могли бы вы его позвать?

Земану показалось, что имя это каким-то образом поколебало твердокаменного караульного. Он резко повернулся и удивленно уставился на гостя. Во взгляде зажглось любопытство. Наверняка знает Ивана, подумал Земан. Может, они служат в одном взводе или спят рядом в казарме. Он хотел было начать разговор об Иване, но неприступный воин лишь отчеканил:

— Я вызову начальника караула.

Он нажал на кнопку звонка, и из караульного помещения сразу же выскочил слегка помятый, невыспавшийся молоденький подпоручик.

— Что случилось, Коцварек? — буркнул он недовольно, подтягивая на ходу ремень с кобурой.

— Вот тут хотят поговорить с Томанеком. Товарищ говорит, что он его дедушка, — отрапортовал солдат.

Услышанное удивило подпоручика так же, как и часового минуту назад.

— Что? С Томанеком? — переспросил он недоверчиво.

— Да, с Иваном Томанеком. Рядовым. Третья рота. Будьте так добры, позовите его, — вежливо попросил Земан.