На банкете должен был присутствовать и дядя Вася по кличке „Грум“, завсегдатай бегов на ипподроме, личность, на первый взгляд, совершенно неприметная. Но эта серая личность, по определению, бытовавшему в этом обществе, также стоила около полумиллиона в твердых советских рублях. А уж как нажил полуграмотный, нигде толком не учившийся дядя Вася такое огромное состояние, объяснению, казалось, не подлежит. Если же разобраться в этой кухне, то, оказывается, образование вовсе и не обязательно, и кто хоть раз бывал на бегах и делал ставки в заездах, тот сразу догадается (если ему, конечно, раскрыть глаза). Ведь заезд не начинается, пока не захлопнется окошечко в кассе, где приобретаются билеты. Таким образом кассиры знают на тот момент, какие суммы поставлены и на каких лошадей. Эти сведения немедленно получал дядя Вася „Грум“ и тут же передавал наездникам, лично устанавливая, кому и за кем прийти на финише. Далее — заинтересованным лицам, на кого ставить и сколько, получая от них потом половину выигранной суммы, вручая им билеты уже после закрытия кассы через посредников, обычных „жучков“, каких на ипподроме толчется видимо-невидимо, и счастливых тем, что сам „Грум“ обратил на них внимание, дав заработать четвертной билет.
Также был приглашен адвокат Вересов, пользующийся весом в судейских и адвокатских кругах, и заместитель заведующего аптекоуправлением Кольцов — люди не столько значительные, сколько нужные при всех жизненных обстоятельствах. Женщин описать трудно. Были они почти на одно лицо — красивы, как на миниатюрах Греза. Они вечно переживали, не поблекла ли их немыслимая красота и не бросят ли их мужья и партнеры. Некоторые, правда, из тех, что поумнее, подстраховали себя тем, что вызнали кое-что о своих деловых мужчинах и поставили их об этом в известность, чтоб те понимали, на всякий случай, что они в критических ситуациях молчать не будут.
Таким образом, к восьми часам вечера явились все. Приглушенно играл оркестр „Спейс“, усиленный колонками японского двухкассетника „Санио“, гости шумно поздравляли Семена Михайловича и его супругу, одевшую по этому случаю бриллиантов гораздо больше, чем можно показать в случайной компании, дарили подарки и требовали немедленно развернуть упаковку при всех, чтобы было видно, что не пустячок принесли, не безделушку, а вещицу ценой в триста — пятьсот рублей. Преподносили и серебро, и хрусталь, и авторучку „Паркер“ с золотым пером, и многое другое. Впрочем, не стоит перечислять, чтоб не уподобиться вдруг тем, кто приезжая из туристской поездки взахлеб рассказывает об ассортименте нижнего и верхнего белья в парижских магазинах. Словом, дарили по высшему светскому разряду. Только балерина Сашенька скромно вручила Неживлеву книжку со стихами поэта Тютчева, которая являлась для нее самым дорогим и бесценным сокровищем. Она и не заметила, что ее подарок вызвал легкую, почти неуловимую усмешку у большинства собравшихся. Игин с довольно постным выражением вручил Семену Михайловичу миниатюру Федотова (в самый последний момент он пожалел о подарке, да было поздно). Неживлев моментально оценил миниатюру и с чувством поцеловал Игина в губы, после чего оба незаметно сплюнули в батистовые платочки, имитируя необходимость утереть набежавшие слезы.
И все же, перед тем как усадить всех за стол, придется описать женщин, потому что собрать в одном месте сразу столько красавиц удавалось разве что при дворе на званых балах. Начнем хотя бы с Ирины Неживлевой. Росту она была не то чтобы высокого, но хорошего, с тонкой фигурой, длинными ногами и такой нежной матовой кожей, что иные слабонервные мужчины останавливались на улице и долго смотрели вслед. О ее глазах и говорить спокойно нельзя: огромные, в загнутых ресницах, они обещали неземное наслаждение для избранника. Усядется, положим, на диванчик Ирина Александровна, одернет воздушное платьице на коленках, и уже думать о чем-нибудь другом ее партнеру никак невозможно: голова уносится в космос и становится пустой и невесомой, как воздушный шарик. Официально не принято было в этой компании соблазнять жен или любовниц своих друзей, но это только для видимости, для поддержания реноме в собственных глазах. Потому что с Ириной Александровной встречался на даче Краснов, но от волнения, неожиданно охватившего этого прожженного и утонченного женопоклонника, у него ничего путного не вышло, и осталось только до боли в глазах любоваться ослепительным грешным телом. Осталось у Краснова после этого чувство собственной неполноценности, хотя считал себя он мужчиной далеко не последним. А у Ирины Александровны память о встрече материализовалась в колечко стоимостью в пять с половиной тысяч рублей и величиной в один карат замечательных якутских бриллиантов. Больше Краснов попыток сблизиться с Неживлевой не предпринимал, объяснив себе самому, что на таких женщин больше пристало любоваться на конкурсах красоты, а не вступать с ними в интимные отношения. Потому что отсутствует в них нечто затрагивающее душу из-за их умопомрачительной внешности, и глазу не за что зацепиться из-за совершенства линий. Объяснил и успокоился, потому что всегда для себя был прав и лишних, да еще негативных, эмоций в голову не брал. В тот же день он встретился на холостой квартире приятеля со знакомой продавщицей цветочного магазина и оказался на высоте мужского достоинства.
Сашенька Караваева, предназначенная ему в любовницы и мало о чем догадывающаяся, была невысокой, очень женственной и милой, почти без грудей и выглядела ребенком, но это и ценил в последнее время пресыщенный Краснов. Вот только обманул Неживлева балетмейстер, сказав, что Сашеньке исполнилось восемнадцать и по закону с ней можно вступать в интимные отношения. Знай Краснов, что ей только семнадцать с половиной, ни за что бы не согласился на такой вариант, потому что ничего более не презирал, как попасться на пустяке и „засветить“ основное дело.
Чуриков пришел без жены, да и вообще у него кажется никого не было: к женщинам он являл полное равнодушие и не в силу возраста, а так, по душенному нерасположению. И только.
Игин пришел с женой, единственной в этом женском обществе, маленькой и неприметной, так что ее на фоне остальных и за женщину принять было невозможно. Но это и отвечало его линии — жена должна быть некрасивой. Потому что красивая жена отвлекает и доставляет много хлопот, и нет никакой гарантии, что какой-нибудь хлыщ не воспользуется ею в своих целях. Красивых женщин Игин находил на стороне, но случалось такое не часто: запрограммировал он себя на долгие годы размеренной обеспеченной жизни. Так что Лариса Ивановна, выпадая из круга приглашенных женщин, не только не портила их компанию, а наоборот оттеняла их красоту, потому что и Олег Михайлович пришел с женой, мало в чем уступающей Ирине Александровне, и была она лишь в отличие от хозяйки дома брюнеткой с голубыми шалыми глазами. Рассказывали, что в Грузии какой-то миллионер по фамилии Нодия, содержавший подпольный трикотажный цех по производству „импортных“ кофточек, увидев в ресторане Наталью Карнакову, пригласил всю гулявшую компанию в свой загородный дом и положил перед ней при всех, правда пьян был при этом сверх всякой меры, круглую сумму в сто пятьдесят тысяч рублей, всю из одних только сторублевок, так что и пачка вышла не особенно толстой, посрамив этим жестом всемирно известного купчишку Парфена Рогожина, бросившего перед Настасьей Филипповной всего лишь сто тысяч. Любопытно, что Наталья всех денег не взяла, понимая, что в противном случае ей уже никогда не выбраться из этого дома да и из другого, такого же, и, оценив по достоинству безумный жест обалдевшего от страсти Реваза Нодия, переночевала у него в доме, не испытав ничего особенного, потому что удивить ее в любовных делах было весьма трудно; взяла же из пачки только десять тысяч на мелкие расходы, как потом она объяснила двум своим верным подругам, завидовавшим ей сверх всякой меры.
Рожнов привел жену (брак, правда, был незарегистрированным) из бывших неудавшихся актрис, сводившую с ума двумя годами раньше в провинции ответственных работников. Затем ее за какие-то неблаговидные делишки выставили из храма Мельпомены и она попалась на глаза Петру Николаевичу, выступавшему в областном центре с бригадой писателей и поэтов. Рожнов всегда выступал охотно, призывая молодежь вслед за его книжными героями ехать на целину, строить в степях города будущего, тянуть трассы нефте- и газопроводов, и даже чуть ли не искренне верил в то, что пишет, пока сидел за столом и строил судьбу своих героических персонажей. Но герои его жили сами по себе: пахали, варили сталь, покоряли недоступные места, стирали белые пятна на карте, а Рожнов был сам по себе, и существовал мечтой о богатстве и мировой славе. Жена его сегодня впервые попала в такое высокое, по ее понятиям, общество, и ревностно осматривала блистательных Ирину Александровну и Наталью Карнакову, понимая своим провинциальным суждением, что внешне ничем не уступает им. А только все равно не то и не так, и прет из нее провинция — дальше некуда, да и школу прошла нету. Конечно, она была женщина наблюдательная и попыталась наскоро скопировать манеры и поведение своих новых знакомых, но сама тут же ужаснулась: выходило жалко и ненатурально. Более всего она негодовала при этом на Петра Николаевича, который привел ее сюда. Неживлева и Карнакова немедленно оценили Веронику Рожнову: движениями плеч дали знать друг другу, что провинциалка, хотя и хороша собой, но никакой мало-мальской пользы их благополучию представить не может. Вероника, обозлясь и испытывая при этом одновременно робость от умопомрачительной роскоши, виданной ею разве что по телевизору при показах залов Эрмитажа (да что, там это не так впечатляло, потому что было разбросано на огромной площади, а здесь все собрано в пяти комнатах), и унижение, вдруг стала как-то по-особенному смотреть на Семена Михайловича, которым подобные взгляды понимал не хуже кандидата искусствоведческих наук.
