Я никогда не думал, что лет через двадцать, в 1946 году, окажусь в подобном положении, будучи уже подполковником. Меня срочно отозвали из отпуска. Начальник штаба дивизии, советский полковник, встретил меня словами: «Принимай штаб, я уезжаю в Москву». На мои сомнения он ответил так: «В дивизии много хороших людей, надо только ими умело руководить».

Советский полковник, у которого я многому успел научиться, был прав: штаб оказался на высоте, хотя в его составе не было ни одного, кроме меня, офицера с высшим военным образованием, но зато это были опытные и в то же время молодые командиры батальонов, а также старые довоенные офицеры запаса с высшим юридическим образованием. Время было тревожное. Дивизия вела упорную борьбу с бандами. Следовательно, штабу в мирных условиях предстояло решать важные боевые задачи.

Некоторые из моих бывших офицеров штаба закончили военную академию и сейчас работают в штабах крупных соединений.

В довоенном обучении нашей армии было слишком много условностей, а иногда чувствовалась неприкрытая тяга к удобствам. Трудно было мириться здравомыслящему строевому офицеру с таким, например, фактом, что на случай изменения погоды командир роты имел запасную программу занятий, что стрельба не проводилась, если шел дождь или вообще была плохая погода.

Еще сильнее это проявлялось в штабах, причем даже среди младшего командного состава, особенно во время маневров: расквартировывались они только в помещичьих усадьбах, добротных крестьянских избах или богатых домах приходских священников; служба переплеталась там со «светской жизнью» в салонах, в обществе женщин, при рюмочке… Более или менее крупные маневры становились самым настоящим развлечением для «сливок общества».

Когда по прибытии в гарнизон я разработал программу занятий по военной подготовке подразделений и некоторые вопросы изложил так, как это было принято до войны, мой командир, советский офицер, очень деликатно сказал мне следующее: «Обучение должно проходить в условиях, максимально приближенных к боевым. Несомненно, трудно выполнять программу, например, во время дождя или сильного мороза, но разве можно быть уверенным в том, что всегда придется воевать с противником именно в хорошую погоду и в теплое время года? Минувшая война наглядно показала, что выигрывает тот, кто умеет сражаться в любую погоду, днем и ночью, кто умеет использовать именно плохие погодные условия, кто умеет воевать в союзе с ночью и туманом, дождем и грязью».

Через несколько лет меня направили на окружные маневры. Подъезжая к штабу, я знал, что учения происходят в условиях, приближенных к боевым: все подъезды и подходы укрыты, линии связи замаскированы, везде строгий контроль, а сам штаб располагается в лесу, в стороне от дорог. Квартиры, даже офицеров высокого ранга, — это палатки и землянки, и сам штаб располагается в землянках.

До войны меня особенно раздражало то, что во время учебы в Высшем военном училище (оно соответствовало нынешней Академии Генерального штаба) все высказывания слушателей оценивались в зависимости от точки зрения преподавателя. Очень трудно было защищать правильное решение, не отвечающее служебному шаблону.

Во время учений уже в народном Войске Польском со мной произошел один интересный случай. Я командовал дивизией, которая занимала оборону на широком фронте. Ознакомившись с задачей и имеющимися сведениями о «противнике», я решил провести усиленным подразделением разведку боем, причем для этого выбрал не слишком типичное место, однако по ряду соображений оно предвещало неплохие результаты.

Решение оказалось правильным. После тщательного изучения этого решения и результатов разведки посредник сделал сенсационный вывод: взято несколько пленных, причем из разных частей «противника». Как выяснилось, вместо одной дивизии «противника» передо мной были два разных корпуса (моя вылазка попала в стык двух частей!), до того времени не распознанных на этом участке. Обнаружилось огромное сосредоточение сил «противника», выявились планы его наступления именно на этом направлении, чего не ожидал наш командующий армией.

Удар нашей дивизии также явился неожиданностью для командования, которое не предусмотрело такой возможности. Однако у меня был хороший посредник, советский полковник, который все хорошо знал и ни на шаг не отходил от меня. Он убедил руководство, что мое решение было самостоятельным и правильным. А в том, что наша сторона слишком рано узнала о планах «противника» и что учения потом проходили несколько иначе, чем предусматривало руководство, нет ничего удивительного — ведь неожиданности неизбежны.

Отец мой в молодости был большим общественником. Мать — даже на моей памяти — имела связи с подпольем. Позже оба были активистами в польской колонии на чужбине. Я тоже рано начал вести общественную работу.

В период между двумя мировыми войнами мне очень недоставало этого рода деятельности. Возможности в армии были ограниченные, а то, что разрешалось и поддерживалось, не совсем соответствовало моим намерениям.

В 1945 году я начал служить в народной армии, и мое давнишнее желание исполнилось. Я почувствовал силу политико-воспитательной работы в армии. Наряду со штабной работой я находил время и для политико-воспитательной. Это давало удовлетворение.

Обе области входили в сферу обязанностей офицера армии нового типа. С этих позиций был естественным путь в партию. Дату приема меня в кандидаты партии помню, как дату своего рождения.

После ухода в отставку я, естественно, не стал сидеть сложа руки, а продолжал принимать активное участие в общественной и партийной работе.

В молодые годы я учился в иностранной школе, а географии и истории Польши меня обучала мать. Она внушила мне особую симпатию к нашим западным и северным землям, к Вроцлаву, Силезии, к Щецину и Гданьску вместе с Балтийским побережьем. Эту симпатию усилило чтение литературы. Как многие юноши, я верил, что родине когда-нибудь будут возвращены эти старинные польские земли.

В то время мои представления о действительном соотношении сил были весьма слабыми. Вскоре началась долгая и тяжелая война. Из окна вагона, который вез меня в неволю, в Германию, я впервые в жизни увидел Одер.

В течение первых послевоенных лет я имел возможность неоднократно бывать в командировках во Вроцлаве, других городах Силезии. Из года в год, наблюдая за восстановлением Вроцлава, я радовался за этот прекрасный город. В 1948 году я участвовал в работе выставки во Вроцлаве о западных землях. Позже был делегатом на 2-м Всепольском съезде общества польско-советской дружбы.

Давняя моя симпатия переродилась в привязанность и любовь к Силезии. Наряду с Варшавой столица Силезии Вроцлав является нашей национальной гордостью и свидетельством самоотверженности в восстановлении наших городов.

В родительском доме я понял, что мы с русским народом одной крови, что у нас один враг — царизм, деспотизм, аристократия… Из литературы я знал, что польские и русские революционеры совместно проливали кровь. В раннем детстве я был свидетелем кровавого разгрома большой демонстрации, жертвами которого стали поляки и русские.

Я с воодушевлением участвовал в первых революционных манифестациях в 1917 году, в проводимых в то время политических мероприятиях. Я радовался победам русских во второй мировой войне и был счастлив, что из неволи меня освободили воины Советской Армии.

Как офицер, как человек и гражданин Польши, я получил много пользы от совместной службы с советскими офицерами, за что благодарен им по сей день. День вступления в партию — самый знаменательный в моей жизни. Мне оказали огромное доверие. Я особенно горжусь тем, что одним из двух товарищей, давших мне рекомендацию для вступления в партию, был мой непосредственный начальник, старый советский коммунист, которого я уважал и высоко ценил.

Еще в молодые годы я видел нашу общую дорогу — поляков и русских. И вот после стольких лет мы снова шли в одном строю, плечом к плечу, спаянные совместно пролитой кровью в освободительной войне против фашизма, объединенные общими идеалами и целями.