Борьба за город была ожесточенной. Уличные бои не давали артиллерии возможности вести корректируемый огонь, особенно ночью. Из положения мы выходили следующим образом: пехотинцы указывали нам дом, где находилась цель, достойная обстрела, а мы, определив расположение дома на карте, передавали все необходимые данные на огневые позиции. Батарея открывала огонь без предварительной пристрелки.

Наконец город пал. Единственным моим желанием после изнурительного боя было сменить белье и портянки. С этой целью я зашел в первый попавшийся дом. Стол накрыт к ужину, на стене тикают часы, хорошо натопленная квартира так и манит присесть к столу, плотно поесть, а потом растянуться в мягкой постели и заснуть. К сожалению, это невозможно. Открываю шкаф, достаю комплект теплого белья, а на портянки разрываю какое-то платье из плотной ткани. Переодевшись, иду с радистами, чтобы связаться с командиром батареи. Приказ командира категоричен: «Немедленно возвращаться! Батарея в город не входит». Меня чуть кондрашка не хватила.

Я долго стоял над речкой, не решаясь войти в холодную воду. Но ничего другого не оставалось, да и солдаты посматривали на меня в ожидании. Ругаясь про себя, я шагнул в воду. Но что значит молодость и боевой задор — даже насморка не было после двухкратного купания в ледяной воде в первые дни марта.

В ночь на 13 марта дивизион в полном составе погрузили на машины и направили к Колобжегу.

Утром 13 марта батарея развернулась для поддержки огнем 12-го пехотного полка, который вел бои уже на улицах города. К полудню был получен приказ сняться с прежних позиций и подойти ближе к Колобжегу. Мы не стали ждать батареи и вместе с пехотой пошли вперед, чтобы выбрать новый наблюдательный пункт.

На окраине Колобжега я случайно услышал разговор командира дивизиона майора Лемеша с незнакомыми мне офицерами штаба 12-го пехотного полка. Речь шла о том, что немцы упорно оборонялись в домах и только орудийным огнем прямой наводкой можно было выкурить их оттуда. Тут мне пришла в голову мысль на первый взгляд сумасшедшая.

— Гражданин майор, разрешите попробовать выдвинуть орудие для ведения огня прямой наводкой?

— Нечего и пробовать, ведь в этом месте нет никакой возможности подвезти орудие к домам.

Майор показал мне карту. Действительно, дороги не было. Но в нужном нам направлении шли железнодорожные пути.

— Гражданин майор, можно попробовать проехать по насыпи. Конечно, двигаться придется очень медленно, но должно получиться.

— Дурак, сидел бы да помалкивал. Это же верная смерть, да и машину с орудием потеряем.

Однако меня поддержали пехотинцы. И рискованная затея удалась. По каким-то причинам немцы пропустили орудие, которое тащил в черепашьем темпе грузовик по высокой железнодорожной насыпи. Правда, неподалеку от нас взорвалось несколько снарядов. Было видно, что огонь ведут неприцельно, а попасть таким образом в грузовик — задача нелегкая, особенно если цель не стоит на месте. Я боялся пулеметного огня, но его не было.

Только когда мы отцепили орудие и установили его в конце одной из улиц, метрах в двухстах от передовых групп нашей пехоты, началась яростная пальба. По орудию били пулеметы и автоматы гитлеровцев. Но было уже поздно. Мы засекли пулеметные точки и открыли огонь. Двое артиллеристов посылали снаряд за снарядом, а остальные тем временем подтаскивали шпалы, воздвигая вокруг орудия настоящую баррикаду: надо было укрыть расчет и боеприпасы от настильного огня. Когда защитный вал поднялся на полметра от уровня земли (выше нас надежно прикрывал щит орудия), мы смогли более спокойно выбирать и уничтожать цели.

По всей видимости, своим огнем мы основательно ослабили оборону немцев, так как не прошло и десяти минут, как нашей пехоте удалось совершить очередной бросок вперед. Огонь гитлеровцев ослаб, а потом совсем прекратился.

Командир дивизиона тем временем изыскал возможность подтянуть к городу все батареи, и вскоре рядом с нами обосновались восемь 76-миллиметровых пушек ЗИС-3 и четыре 122-миллиметровые гаубицы.

А сражение за Колобжег продолжалось. 4-ю батарею перебросили в восточную часть города, в парк, где между деревьями стояло несколько домов. Очевидно, в них размещались пансионаты. Мы установили орудия в парке и открыли огонь вдоль аллей. Перед нами тянулся глубокий противотанковый ров, наполненный водой. За ним в дзотах залегли гитлеровские пулеметчики и снайперы.

Не успели мы расположиться на новых позициях, как позвонил командир дивизиона. Сначала трубку взял командир батареи поручник Порадня. Буквально за несколько минут до этого его контузило, и на все вопросы командира он отвечал так: «Ничего не слышу». В конце концов поручник Порадня передал трубку мне. Как выяснилось, майор Лемеш разыскивал именно меня.

— Пойдешь с пехотой, которая наступает через рощу в направлении моря, — приказал он. — Как только доберешься до берега, набери во что-нибудь морской воды — и бегом ко мне. Если будешь первым, с этой водой поедешь в Варшаву к Главнокомандующему. Только в одиночку не ходи.

Я взял двух разведчиков и отправился выполнять приказ.

В парке наступал 2-й батальон 12-го пехотного полка. Как и обычно в лесу, дрались большей частью врукопашную. Стреляли, как на дуэли: с расстояния всего нескольких метров. Рядом со мной, припав на колено, целился из винтовки капрал-пехотинец. Вдруг он рухнул на землю. Я обернулся на звук выстрела и дал длинную очередь из автомата. Оказалось, что гитлеровец сидел в кустах в десяти метрах от нас. Неизвестный капрал был отомщен.

Сквозь треск выстрелов я услышал голос:

— Пан поручник, ложитесь, в вас стреляют!

Это кричал мой разведчик Волько Зоммерштейн.

— А ты какого черта стоишь во весь рост! Сейчас же ложись!

К сожалению, мой приказ запоздал. Волько как-то очень медленно поднес свой автомат к лицу, затем швырнул его на землю, повернулся на каблуках и упал. Пуля попала ему прямо в сердце.

Бой шел уже совсем близко от моря. Слышался шум волн, ударяющихся о берег. Вот остались позади последние деревья.

На песке, на полпути от последних деревьев парка до воды, уже лежал боец. Офицер (поручник Ясиньский) еще бежал. Через мгновение и его настигла пуля снайпера. Поручник свалился у самой воды. Волны Балтики омывали тело польского воина, который все-таки дошел до моря. Это справедливо, что первым морской воды набрал солдат из той роты.

Штурм Колобжега продолжался. Нигде нельзя было укрыться от смертоносного огня. Когда мы попробовали спилить несколько деревьев для строительства блиндажей, на нас посыпались десятки мин.

Каждый расчет вел огонь самостоятельно. Об управлении стрельбой взвода или тем более батареи не было и речи. Командиры орудий поддерживали связь с пехотой и уничтожали указанные ею цели. И без подсказки они находили себе работу: ведь и они были на самом переднем крае. В той обстановке роль офицеров сводилась к командованию отдельными орудиями.

Во время короткой передышки я лежал возле канонира Сливиньского, первого балагура батареи. Он мог рассказывать часами, и солдаты всегда с увлечением слушали его. И теперь Сливиньский что-то рассказывал. На самом интересном месте, когда у меня от смеха выступили слезы, Сливиньский вдруг замолк. Снаряд угодил в дерево над нами, и один из осколков попал канониру в грудь. Мы похоронили его на краю парка, откуда было видно море. Еще одна солдатская могила. Да, надолго запомнился бойцам нашей батареи этот проклятый парк!

С облегчением мы двинулись к южной окраине города. Батарея расположилась у железнодорожных путей. Затянутый дымом и клубами пыли, город догорал. На расстоянии двухсот метров буквально ничего не видно. Временами из этого ада появлялись фигуры с поднятыми вверх руками. Это были жители города, которые уже перестали верить Геббельсу. Вид у них был жуткий. Черные от дыма, часто обожженные, с провалившимися щеками, с расширенными от страха глазами. Уже одно то, что они решились идти через огонь, дым, туда, где рвались снаряды, говорило о том, какие ужасы они должны были пережить в городе.