Поэтому и приходилось ей бесценные фильмы памяти прокручивать в одиночку. И когда Артур Баат попросил ее приглядеть за дочкой, сердце ее вздрогнуло: может, эта девочка и станет ее наследницей? Может, именно ей когда-нибудь удастся растолковать свое открытие, что материя с ее удивительнейшими свойствами не выпадает из цепи метаморфоз, что в нее угодило все живое? Не довериться ж, в самом деле, соседу-философу, живущему над ее квартирой, он поймет ее слишком буквально и запретит своим внукам общаться со странной старушкой. И двое розовых крепышей, которых она любит угощать халвой и ватрушками, перестанут вносить в ее тихую комнату веселый бедлам.

Бедный философ. Однажды она заглянула к нему на минуту — принесла свои фирменные ватрушки — и ужаснулась: старого человека со всех сторон обступали полчища книг, и он задыхался, то ли от астмы, спровоцированной книжной пылью, то ли от переизбытка ученой мудрости. Не сознавая отчего чахнет, с гордостью показывал ей стеллажи, прогнувшиеся под тяжестью великих умов. Как и они, сосед-философ всю жизнь искал. Правда, не в собственной голове, в чужих. Свою же набил доверху, как сундук, множеством философских гипотез, теорий, концепций и с тоскливым беспокойством думал о приближающемся конце, ибо никто из мудрецов так и не смог ни утешить его, ни вселить надежду. Бессмертие рода человеческого, конечно, согревало философа, особенно, когда внуки затевали такие шумные игры, что соседи справа, слева и наверху стучали в стены и потолок, но, как любой человек, он втайне мечтал о бессмертии индивидуальном. Именно это выискивал он в учениях платоников и стоиков, персоналистов, неотомистов и тейярдистов. Все-таки идеалисты обещали ему сохранение некой субстанции, именуемой душой. Материалисты же были безжалостны и отважны, предупреждали о том, что, кроме этого мира, иного не будет, поэтому нужно честно, благородно жить именно здесь. Но ежели природа стремится к созданию человека совершенного, то обязательно должен существовать некий механизм, помогающий ей в этом. Впрочем, с детства человеку объясняют, втолковывают, что добродетель остается в памяти людей, то есть, если прожил порядочно, честно, то — при условии, что ты не гений — твои родственники, друзья, пока сами живы, будут помнить о тебе. А потом? Потом все. Каюк. Обо всех и всегда помнить невозможно. Останешься в своих делах.

Соседа это мало устраивало. Может, потому, что дел-то всего — две тощие книжицы. Но никому не признавался в своих мечтаниях — чего доброго, обвинят в желании стать бессмертным. О том, что такое желание смехотворно, не раз писали в сатирических пьесах и романах, атеистических журналах и газетах. Впрочем, основное дело сегодня — не предаваться беспочвенным мечтам и грезам, а строить жизнь так, чтобы нормально реализовать хотя бы эту среднюю долю человеческого удела.

На том философ и успокаивался, сознавая свое полнейшее бессилие перед фундаментальными законами общества. Фундаментальные законы природы, считал он, все же остаются за семью печатями, и когда становилось слишком тревожно, вновь и вновь нырял теперь уже не в философские, а естественнонаучные дебри, пытаясь поймать хоть намек на нечто, упорно ускользающее не только от него, но и от всех земных людей. Природа будто боялась открыть перед человеком свои сокровенные тайны.

Ватрину же никогда не интересовала философия. Жизнь была настолько увлекательна, что не оставляла времени для бесплодных умствований. Она догадывалась, с каким жадным интересом сосед-философ прослушал бы ее исповедь, но благоразумно держала язычок за зубами. Нет, философ не тот человек, перед которым можно распахнуться. Поначалу он, несомненно, увлекся бы ее рассказами, потешил бы себя слабо вспыхнувшей надеждой, но потом… Потом набрал бы в грудь побольше воздуху и изо всей силы дунул на ее огонек, чтобы затем опять бродить впотьмах среди сотен чужих вымыслов и мнений, не утруждая себя собственными.

И все же она верила, что ее уникальный опыт кому-нибудь пригодится. Знай, что у нее так рано заберут сына, поторопилась бы сделать его своим наследником…

Когда впервые увидела на своем пороге девочку Баатов, поняла — это и есть тот человек, которому можно передать самое сокровенное. Девочка была так безобразна, что у Ватрины сжало горло и, стараясь подавить дрожь в голосе, она, с деланной веселостью широко распахнув дверь, пригласила дочь и отца в дом. Войдя в гостиную, Артур зацепился взглядом за ветхое кресло из красного дерева, изящную конторку у стола и старинную литографию со странным пейзажем: солнечное колесо на фоне звездного неба, а внизу скалы, смахивающие на океанские волны.

Пока Артур с дочкой рассматривал альбом фотографий, старушка, вся такая беленькая, чистенькая, уютная, с теплыми, не по-старушечьи живыми глазами, включила электросамовар, принесла варенье из белой черешни с корочкой лимона и что-то из теста, в чем позже Артур рассмотрел ватрушки и улыбнулся прозвищу Ватрины. Она же весело суетилась вокруг гостей, радуясь столь неожиданной возможности проявить о ком-то заботу. Наконец села, слегка запыхавшись, со слабым румянцем на отнюдь еще не усохших щеках, закатала до локтя рукава пушистого, цыплячье-желтого халатика и, обнажив детски-тонкие руки с коричневыми крапушками, сказала:

— Знаю, думаете: этой древней старухе, вероятно, до чертиков надоело жить. Или наоборот — небось страшновато в таком ветхом возрасте: каждый день боится откинуть лапки.

Эти слова развеселили Гастрик, она коротко хохотнула, продолжая рассматривать фотографии, а Баат скорчил мину, долженствующую отмести предположения о таких мыслях, но старушка замахала на него крапчатыми руками, чтобы зря не старался, не пыжился переубедить ее, и продолжила:

— Сказать вам что-то важное? — Глаза ее округлились, как у лукавой девочки, и свет от включенного на стене бра неожиданно отразился в них золотым блеском. — Минутку, принесу чашки. — Она быстро зашаркала на кухню.

«Чудачка, — подумал Баат. — Однако плохому девочку не научит. Да и жизненный опыт большой, есть о чем рассказать. Пожалуй, стоит доверить ей «Око».

— Так вот, — продолжила Ватрина, вернувшись из кухни с подносом, на котором громоздились чашки с блюдцами. — Представьте, мне вовсе не надоело жить.

Гастрик опять с усмешкой взглянула на нее и хмыкнула:

— А я думала, старикам надоело все до чертиков.

Баат хмуро одернул ее.

— Ничего, мы поладим с ней, — улыбнулась Ватрушка, заметив смущение отца. — Представьте, я и впрямь не боюсь смерти. И знаете почему? — Она поправила за ухом белый куделек и закончила почти тихо, точно доверяя самое сокровенное: — Потому что смерти нет — бояться нечего.

«Похоже на старческий заскок», — с грустью сделал вывод Баат.

В ту же минуту Гастрик дернулась, выронила из рук альбом, и Ватрина впервые увидела удивительную метаморфозу: корчась в страшных гримасах, лягушонок на ее глазах превращался в прелестного ребенка с аккуратненьким ртом и пухлыми щечками.

— Уф, — Астрик вытерла лоб ладошкой будто после тяжелой работы и оглядела незнакомую комнату.

Ватрина была так огорошена происшедшим, что с минуту молча таращила на девочку глаза.

Артур Баат долго объяснял ей, в чем дело.

Наконец что-то дошло до нее, но все-таки она потрогала девочку — настоящая ли? — и вдруг рассмеялась:

— А ведь это еще лучше, еще интересней — работать с двумя!

Когда же Баат на следующий день ознакомил ее с прибором, при помощи которого она могла путешествовать в мир необычного ребенка, Ватрина по-детски захлопала в ладоши. Провидение явно шло навстречу ее желанию обрести духовного наследника…

Крохотные существа сцементировались единым известковым каркасом, и никто не мог оторваться от него, чтобы зажить самостоятельно. Стоило какому-нибудь маленькому тельцу выпасть из этой системы, как его тут же относило далеко от сородичей, и оно становилось добычей любопытной рыбешки. Но все вместе составляли единый организм, способный противостоять не только таким чудовищам, как кит или акула, если бы те вздумали чесать спину о коралловые гребешки, но даже мощным океанским течениям. Правда, иногда сюда забредали морские звезды и ядовитыми шипами уничтожали мягкую плоть кораллов, отчего быстро разрушался и весь остов. Так было с соседней колонией.