Бабушка у меня была из настоящих, таких теперь встретишь разве что в кино: в группу здоровья не ходила, всю себя отдавала нам, ее внукам и правнукам. Если быть точной, мне она приходилась «пра», однако так ее называла только моя одноклассница Зоя Скляренко: «Твоя пра, скажи своей пра…»
Два бабушкиных сына погибли в войну, один из них был моим дедом, то есть отцом папы. У него и мама умерла в войну, поэтому бабушке пришлось самой выращивать его. Было очень плохо с питанием, и чтобы как-то прокормиться, она сдавала свою кровь — по одному-два стакана в месяц, а взамен получала талоны на продукты.
Она и меня воспитала, потому что папу часто переводили из одной воинской части в другую, мама ездила с ним, а поскольку я постоянно болела бронхитом и пневмонией, бабушка не отпускала меня.
Как-то Зоя Скляренко спросила: «Твоя пра кто по профессии?» Это прозвучало так странно, что я рассмеялась и ответила: «Она по профессии бабушка». Потом спохватилась — а ведь и впрямь не знаю. Стала расспрашивать, и выяснилось, что бабушке приходилось работать на заводе, сажать деревья в лесополосах, таскать мешки с мукой, мыть полы. Образование у нее — всего четыре класса, и она гордилась тем, что ее внук, то есть мой папа, закончил военное училище, а потом академию.
Однажды я зубрила историю, а она говорит: «Вся твоя история у меня вот здесь и вот тут», — и хлопнула себя при этом по лбу и по груди. А потом рассказала, как она перед революцией работала в Севастополе на морзаводе подручницей закройщика и как в цех к ним заглядывал «такой боевой матросик Ванечка Папанин». Это был тот самый Иван Папанин, знаменитый полярник, который возглавлял первую дрейфующую станцию, участник гражданской войны в Крыму. У нас в школе его портрет висит на стенде, там же фотография матроса Матюшенко, которого бабушка, оказывается, тоже знала, когда жила в Севастополе.
Последнее время она, вероятно, чувствовала себя очень одинокой, ее сверстники умирали один за другим, осталась лишь соседка по старой квартире Максимовна, глуховатая, с больными ногами старушка. Бабушка навещала ее, но потом они только по телефону общались. Поскольку Максимовна очень плохо слышит, бабушка нервничала, кричала в трубку и обзывала ее старым глухарем. Та не обижалась, даже посмеивалась и все говорила, что если бабушка умрет, то она не продержится и дня, полетит догонять ее. И вот на девятый день после бабушкиной смерти, как раз на поминках, раздался звонок, мама взяла трубку, но говорить не смогла, заплакала. Я поняла, что звонит Максимовна. Когда она позвонила в следующий раз, я сказала, что все в порядке, что бабушка легла на профилактику в больницу и пробудет там с месяц.
Недавно Максимовна опять звонила, я опять соврала, что бабушке продлили профилактику, а потом вернулась на кухню, но есть уже не могла. Снова вспомнила тот день.
Я тогда отпросилась с английского — очень болела голова. У меня свой ключ — чтобы не беспокоить бабушку, если она приляжет отдохнуть. Обычно к моему приходу она разогревала обед, и как только я открывала дверь, выходила из кухни и расспрашивала, что у меня в школе. Я, конечно, не обо всем докладывала, а лишь об отметках и каких-нибудь смешных происшествиях. В этот раз бабушка не появилась, я решила, что ей нездоровится, и не стала ее тревожить.
Я спокойно пообедала, затем негромко, чтобы не разбудить бабушку, включила маг и слегка подергалась под «хэви металл», даже на диване успела поваляться, думая о том, какой же дурак этот Латукин — опять выругался матом, и я объявила ему бойкот: месяц не буду разговаривать, хотя сидим за одной партой. Уже было стало подремывать, когда зазвонил телефон — мама просила узнать у бабушки, нужна ли аптечная ромашка.
Я вошла в комнату и, не дойдя до кровати, остановилась — бабушка лежала в какой-то неловкой позе, глаза ее были открыты и неподвижно смотрели в одну точку. Я окликнула ее, уже что-то понимая, но еще не до конца веря этому. Она не шевельнулась, и тогда мне стало страшно, я закричала. Забыв о телефоне, побежала к соседке, но той не было дома. Я знала, что и в других квартирах никого, все на работе. Вспомнила о ждущей у телефона маме, подскочила к трубке и что-то такое выпалила.
Они примчались вместе, мама и папа, но минут через двадцать. А за это время вот что случилось. Я подошла к бабушке, и хотя мне было очень страшно, прикрыла ей глаза ладонью — как это делается, я не раз видела в кинофильмах. Но бабушкины глаза не хотели закрываться! Пришлось несколько минут подержать руку на ее лице. И вот за это время страх мой куда-то улетучился. Беспомощная, неподвижная бабушка лежала на кровати и была как бы укором мне, полной здоровья и энергии. На какой-то миг я ощутила себя вампиром, насосавшимся бабушкиной крови — такой она стала прозрачной, светящейся, и так жарко горели мои щеки. Когда я держала руку на бабушкином лице, меня поразило, что оно было ледяным. Притронулась к руке — тоже холодная и какая-то твердая. «Как же так? — металось в голове. — Теплая бабушка превратилась в холодную бездушную колоду?» И хотя я не раз видела покойников — правда, в основном, со стороны или в фильмах — в сознании никак не мог уложиться тот факт, что еще недавно движущийся, дышащий человек вдруг стал чурбаном, и его надо поскорей зарыть в землю.
Будто кто перетряхнул мои мозги. Мне показалось, что я живу среди ненормальных: вокруг рыщет смерть в поисках все новой и новой добычи, а люди преспокойно живут, едят, поют песни, занимаются разной чепухой, вместо того, чтобы все свои силы направить против этого ужаса. И ведь каждый знает, что он смертен, но думает, будто его кончина за горами. Вся история человечества с ее войнами, голодом и болезнями предстала вдруг чем-то таким ненормальным, что я с ужасом подумала — как человеку удалось вообще выжить?
К приходу родителей я уже совсем перестала бояться. На подоконнике метался в клетке бабушкин любимец, попугай Петруша, и как-то испуганно спрашивал: «Кто там? Кто там?» А я сидела на стуле у кровати и думала, думала, думала.
«Врожденная имморталистка», — сказал папа, когда я за ужином в очередной раз стала толковать о том, что человек должен жить вечно. Заглянула в энциклопедический словарь, но слова «имморталист» там не нашла, зато было нечто похожее, но совсем с иным смыслом — «имморалист», то есть человек без нравственных устоев. И еще «иммортели» — то же, что бессмертники.
Знаю, что нельзя так долго убиваться, а все равно то и дело захожу в бабушкину комнату, подолгу сижу на ее сундуке. Я стеснялась приводить сюда подружек — комната казалась мне по-деревенски убогой, и когда хотелось показать кому-нибудь Петрушу, забирала отсюда клетку, отчего бабушка сердилась. Я не желала, чтобы подружки видели этот обшарпанный платяной шкаф, буфет, поеденный шашелем, допотопный сундук и особенно икону Богородицы на стене, которую бабушке подарила на день рождения Максимовна.
Из-за этой иконы был скандал: папа кричал, что он партийный, и в его доме не место иконам, а бабушка упрямо говорила, что в своей комнате она имеет право держать все, что угодно, даже лошадь. Эта лошадь так затронула мое воображение, что какое-то время я всерьез ожидала ее появления. Этого, конечно, не случилось, зато бабушка однажды привела бездомного пса Гаврика, который две недели просидел на троллейбусной остановке под нашими окнами в ожидании бросившего его хозяина.
Бабушка не раз повторяла: «Вот когда помру, можете все выкинуть из моей комнаты и обвешать ее своей шушерой». Так называла она красочные рекламные плакаты и календари, которыми мама обклеила прихожую, кухню и даже туалет. Бывало, остановится бабушка перед яркой фотографией какой-нибудь стереоустановки или известной певицы и качает головой: «И зачем такое вешать? Зачем все время смотреть на это? Смотреть надо на того, кого больше всего любишь, висеть должно то, к чему сердце лежит, что радует или печалит». Потому в ее комнате и висели фотографии всех родственников и Богородица, которую она считала матерью всех матерей.
