— Ох, Дженни, Дженни… Профаны мы с тобой в этих «дамских штучках»!

Ей было восемь лет, она, маленькая балерина, готовилась к первому в жизни танцу на настоящей сцене. Стоя на стуле перед зеркалом, она сосредоточенно смотрела, как отец сражается с веночком из искусственных цветов. Папе предстояло укрепить его шпильками вокруг им же сооруженного кособокого пучка. Но волосы Дженни были густыми и непослушными. Папе приходилось нелегко.

Том Коттон был совсем молод. Став мужем в восемнадцать и отцом в девятнадцать, он овдовел двадцати лет от роду. Его юная жена носила имя цветка — Лили. Смерть ее была очень обыкновенной — она разбилась в автокатастрофе.

Приехали родители Лили и забрали ребенка. «Не в твоем положении воспитывать дитя», — сказали они Тому, и были, конечно, правы. Том был отличным парнем — хорош собой, вежлив, обаятелен и открыт.

Но он был профессиональным бильярдистом. Мотался с одного соревнования на другое, иногда ночи напролет проводил за рулем, принимал душ на автостоянках, питался лишь крекерами с арахисовым маслом из автоматов «Фаст фудз». Им с Лили нравилась такая жизнь. Когда появилась Дженни, они завернули ее в розовое одеяльце и продолжали колесить по стране с неменьшим удовольствием.

Но вот Лили не стало…

При всем желании Том не справился бы с обязанностями отца-одиночки, тем более что Дженни уже не была младенцем. Когда была жива мать, девочка еще спокойно сидела в колясочке, тараща на мир круглые глазенки. А теперь-то она ползала и вытирала коленками крошечных комбинезончиков грязь с полов всех бильярдных. Она обожала окурки и электрические розетки. Пробовала на вкус монетки. Во время долгих переездов ерзала и скулила, сидя в машине, словно в плену.

Тому все же пришлось отдать дочку родственникам, но уже через три месяца он примчался за ней. Ему было всего двадцать. Но ответственность не пугала его. Лили терпеть не могла родительский дом. С какой стати он должен нравиться их дочери?

Том перестал ездить на соревнования и открыл собственный зал для бильярда в одном из грязных городишек восточной Оклахомы. Конечно, это нравилось ему гораздо меньше, чем прежняя жизнь на колесах — он тосковал по бесконечным дорогам, по бешеному ритму спортивных поединков. Но как бы то ни было, дела у него обстояли неплохо. Зал был приличным, чистеньким.

И свою дочь он воспитывал такой же — благонравной чистюлей.

… Он запихивал очередную шпильку в веночек Дженни. Маленький пучок давно болтался над левым ухом. Тогда он всунул еще одну шпильку справа, чтобы восстановить равновесие.

Дженни глядела на себя в зеркало. Одновременно она видела и лицо отца. Его брови были решительно сдвинуты, но уверенности во взгляде не было: «Ох, уж эти мне „дамские штучки“…

— По-моему, все о'кей, пап, — сказала она.

— Не знаю, дорогая. А что будет, если ты встряхнешь головой?

— Не будем мы там головами трясти! Это же балет!

И Том с облегчением согласился. Он подал Дженни ручное зеркальце, чтобы она осмотрела прическу сзади. Конечно, на затылке было много неизвестно откуда взявшихся и болтавшихся во все стороны прядей, но цветочки выглядели прелестно. Дженни решила, что это здорово — носить в волосах цветы.

— Пап, а среди них есть лилии? — это же имя ее мамы, Лили.

— Нет, дорогая, тут их нет.

Школьный концерт приближался. Все девочки уже собрались в гимнастическом зале. Там была и толпа мам, вооруженных щетками, гребнями, а одна — даже гладильной доской. Неплохо бы подойти к одной из них: «Миссис Полард, помогите мне, пожалуйста, сделать прическу». Они ведь все такие милочки! Любая с радостью поможет Дженни. Из неуклюжего пучка вытащит эту прорву шпилек, расчешет волосы до блеска, снова уложит и заколет шпильками — и ее головка станет такой же, как у остальных девочек. Девочек, у которых были мамы.

Но попросить — значит признать, что папа не справился со своей задачей. Дженни не стала никого ни о чем просить. Разумеется, при первом же пируэте веночек свалился с головы…

Дженни и Том жили в небольшом домике, бок о бок со спортзалом, на южном берегу реки. Церкви, школы, Мэйн Стрит и роскошные дома городской аристократии находились на другой стороне. Домик Тома был, правда, очень ухоженный, но никто с северного берега этого не видел. Почти все остальные домишки здесь были обветшавшими, с покосившимися крылечками и замусоренными двориками. Дороги были узкими. Ни тротуаров, ни мостовых, ни водостоков не было вовсе. Поэтому после сильного дождя на улицах и во дворах стояли громадные лужи.

Дженни была единственным белым ребенком на южном берегу. Тут жили и негритята, и индейцы. Иногда Дженни играла с ними. Папа смастерил ей качели на задворках автостоянки. Хотя здесь и так было много мест для игр — под мостом, на мелководье, на речных бродах в излучине реки…

Дженни играла с другими детьми только днем, в хорошую погоду. Такое тогда было время — люди осторожничали, особенно в их городке. «Не смей ходить в гости к белым!» — говорили чернокожие родители своим чадам. А маленьких индейцев ни о чем предупреждать было не нужно — они все знали и так.

Так уж получилось, что у Дженни было одинокое детство. Она рано выучилась читать. А воскресным утром отец водил ее на северный берег в библиотеку Карнеги, и она выбирала столько книг, сколько могла унести. Устав от чтения, Дженни выдумывала собственные истории: сочиняла себе друзей, братьев, сестер… И если она была дочерью вождя краснокожих и помогала заблудившимся пионерам найти дорогу, то в фургоне вместе с ней обязательно ехали дети. А когда Дженни была астронавтом, на борту космического корабля рядом с ней находилась дюжина приятелей. В своих фантазиях она никогда не была одинокой.

Отец восхищался силой ее воображения. Подчас он сам подначивал Дженни, заставляя работать ее воображение: «Вон те, двое, у будки с афишами — кто это, как ты думаешь?» И она сочиняла про них целый рассказ, а порой сразу два или три. Отец мог слушать ее без конца, изредка задавая вопросы. Когда Дженни умолкала, он крепко сжимал ее в объятиях: «У тебя мамино воображение!» Это он особенно в ней любил.

Дженни жилось бы легче, если бы она все время оставалась на южном берегу, пересекая реку только затем, чтобы попасть в библиотеку или в магазины. Но ведь на той стороне и школа Брауни, и балетные классы. Том устроил ее в начальную школу и записал во все кружки сразу, что, по его мнению, приличествовало белой девочке.

В школе было очень мило, в кружках забавно, но Дженни всегда знала, что она не такая, как все. Костюмы на праздник Всех Святых папа покупал в дешевом магазине. Если один раз она была привидением, то в следующем году — клоуном. А подружки изображали и принцесс, и невест, и цыганок. Том пришивал ей на форменное платье белые подворотнички неумелыми стежками, большими и неровными. Мамы других девочек делали это на швейных машинках, красивыми разноцветными нитками — основная нить была одного цвета, а на шпульке — другого.

Дженни никогда не жаловалась отцу и старалась не отличаться от других детей. Когда школа Брауни выезжала на экскурсию, дети брали с собой завтраки в хорошеньких маленьких коробочках. Дженни видела сэндвичи подружек — мамы аккуратно срезали с хлеба все корочки. И она украдкой, озираясь, разворачивала свой сэндвич и отщипывала корки, быстро проглатывая их, чтобы никто не заметил. Но сэндвич все равно выходил некрасивый — края хлеба были мятые и неровные.

Она постоянно спрашивала о матери. Дженни было всего восемь месяцев, когда погибла Лили, поэтому девочка просто не могла ее помнить.

— Расскажи мне о ней! — умоляла она отца. — Какая она была? Красивая? Хорошо одевалась?

— Ну конечно, дорогая… разумеется…

— А какие у нее были платья? Папочка, расскажи подробнее!

Отец честно старался:

— Ну… у нее была зеленая блузка…

— Это я знаю. Она в ней на фотографиях. А еще что? Платья, платья она носила? Красивые?

— Ну да, наверняка… но, милая, послушай, я не помню. Самое главное — что у тебя ее фантазия.