Лиз по-прежнему держала меня за руку, и я боялся высвободить ее и, не сбавляя скорости, управлял одной рукой.

Но я все-таки не ослеп. Оказывается, я видел… И я затормозил. Машину занесло, она сделала полный оборот вокруг вертикальной оси, как это было около бара, чудом не свалившись с насыпи, и остановилась.

На шоссе лежали запорошенные снегом тела людей.

Я не решился на них наехать. Я остановился.

Лиз проснулась.

– Что? Приехали или попались? – спокойно спросила она.

Она все-таки была настоящая девушка!

– Надо посмотреть, что тут такое, – сказал я, открывая дверцу.

Только теперь я заметил, что на дверце висит «рука Билла» с крючком, но снять ее так и не успел.

Из-под колес на меня смотрело мертвое лицо, с которого ветер сдул снег.

Это была индеанка, некрасивая, широкоскулая, худая, изможденная… Черные волосы разметались патлами.

Я подошел к другому телу.

Тоже индеанка. Она походила на первую, как родная сестра. Мне даже показалось, что я заплутался в белой мути и вернулся к первому трупу. Но та лежала под самыми колесами автомобиля, будто я сшиб ее.

Неподалеку словно ползла по шоссе и застыла, притаилась старуха…

Может быть, у этих, теперь замерзших, индеанок мы с Эллен когда-то покупали смешную сувенирную дрянь? Что купила тогда у них Эллен? Нож для снимания скальпов и томагавк, которые, конечно, были изготовлены на заводах «Рипплайн-стилл-корпорейшен», туфли с мягкой подошвой, орлиное перо… Она еще горевала, что в продаже не было головного убора вождя… Она хотела носить его в деревне, но носила там косынку, завязанную под подбородком, стиль «а-ля рюсс»… Она оказалась русской, и она ушла в Россию совершать подвиг, выполняя клятву, от которой освободил ее старый князь, а я… я даже не мог ей дать об этом знать.

Лиз вышла из машины и рассматривала трупы умерших от голода и замерзших людей.

– Здесь недалеко должна быть резервация, – сказал я. – Как-то я хотел посмотреть ее, но не привелось. Но я все равно знаю, что там нет ванн и клозетов.

– Там нет еды, Рой, – сказала Лиз.

Да, конечно, она была права. Еды в резервациях не было! Она вообще исчезала… не только из резерваций.

Конечно, продуктов питания в мире было нисколько не меньше, чем год назад, ведь новый урожай поспел бы только к осени, но остывшее Солнце основательно влияло на конъюнктуру рынка, как выразились бы у нас в газете. Надежды на новый урожай могли остаться только у людей, потерявших от голода разум. Лед покрывал поля. О севе не могло быть и речи. Цены на продукты бешено подскочили. Их еще по введенным карточкам можно было покупать в Нью-Йорке, но… только тем, кто работал на предприятиях особого правительственного списка. Остальные… на остальных людей запасов все равно бы не хватило.

Голодные дни антиядерного кризиса казались мне теперь днями благоденствия. Еще бы! Ведь, стоя на панели, можно было дождаться миски горохового супа!..

Признаться, я старался не думать об умирающих с голоду, поскольку я сам не попал в их число.

У меня была работа, у меня был босс… А теперь?

Теперь передо мной на шоссе валялись трупы умерших с голоду. И теперь у меня была Лиз, но не было больше работы у босса.

Должен признаться, что размышления – убийственная вещь при отсутствии перспективы. К счастью, багажник моего «кадиллака» был предусмотрительно до отказа набит продуктами.

Убирая трупы с шоссе, я сказал об этом Лиз.

Мы сели в машину и тихо поехали сквозь белую мглу.

Впереди нам почудилось темное пятно.

Я еще больше сбавил скорость.

На нас надвигалась толпа…

Стало светлее, снег перестал идти, и мы могли рассмотреть странную процессию, которая обходила наш стоявший автомобиль.

Мне показалось, что я схожу с ума. Что это? Последствия снежной слепоты? Галлюцинация, привидения?!

В машину заглядывали провалами глазниц трупы… Мимо брели скелеты, на которых висели заснеженные тряпки. Мне показалось, что я снова перенесся в разрушенный атомным взрывом город… и настал день Страшного суда: все покойники, ссохшиеся, полуистлевшие, встали из могил и бредут на последнее слушание их дел… у Высшего Судии.

У Лиз были круглые от ужаса глаза. Ей, наверное, тоже казалось, что она видит процессию вставших из гроба.

Но она сказала:

– Рой, сейчас же откройте дверцу. Это голодный поход… Они умирают с голоду.

Я открыл дверцу, мы вышли.

Жалкие подобия людей окружили нас. Они смотрели на нас жадными глазами, заглядывали в машину.

Мне стало жутко. Сам не знаю почему. Ведь я достаточно слышал о былых голодных походах и в Америке, и в других странах, но… Ведь статистикой установлено, что даже в лучшие годы ежегодно в мире умирает с голоду не один миллион людей! А вот видеть – это совсем другое, чем читать о том.

Появились женщины, которые тащили на себе живые скелетики детей. Они шли в Нью-Йорк за хлебом. Они уже давно ничего не могли купить… Их были тысячи…

Снег перестал идти. Теперь видна была печальная черная процессия завтрашних похорон, которая растянулась по прямолинейному шоссе, уходя за выпуклость холма.

– Надо что-то сделать.

– Надо уехать, – шепнул я, – пока нас… не съели.

Лиз гневно сверкнула глазами, я прикусил язык.

– Откройте багажник, – скомандовала она.

Я сдвинул шляпу и почесал затылок. Не могу сказать, чтобы я долго сопротивлялся. Я просто стал больше уважать Лиз и меньше себя.

Я доставал из багажника продукты, а Лиз тут же отдавала их сначала женщинам и детям, потом всем, кто тянул к нам исхудалые руки с шевелящимися пальцами.

Люди кричали от радости, на глазах у них были слезы. Я стал противен себе: как только повернулся мой язык сказать, что они могли нас съесть!

Консервы тут же раскрывались, их ели руками, стоя или сидя на снегу. Ели с плачем, с рыданиями…

Подходили все новые толпы живых скелетов.

В багажнике у меня уже ничего не осталось…

Через толпу прорывались изголодавшиеся люди, они вырывали куски хлеба, пачки печенья, коробки с сухарями у тех, кто раньше завладел ими.

Я шепнул Лиз, что надо сесть в машину. Но она стояла не шевелясь, смотрела на начавшуюся свалку, прижав кулаки к подбородку.

И тут голодающие стали надвигаться на нас, требуя еды.

Какой-то старик с вылезающими из орбит глазами и седой щетиной на лице кричал громче всех.

Лиз протянула в машину руку и достала свою кожаную сумочку.

Она вынула из нее деньги и стала совать их шевелящимся мертвецам.

Я видел, как вырвали у нее из рук сумочку… Деньги высыпались на шоссе, но никто не поднимал их. Лиз всполошилась, хотела поднять помаду и пудру, но их втоптали в снег. А сумку, кожаную сумку разорвали на части… и обезумевшие люди тут же пожирали ленточки кожи.

Сумка была съедена.

И тогда нас с Лиз оттолкнули от машины. К сиденьям тянулись скрюченные руки… сверкнул нож…

Великолепная обивка красной тисненой кожи была изрезана, сорвана, съедена…

Я пытался защитить свое добро, но был избит этими слабыми, едва стоящими на ногах скелетами.

Лиз тоже помяли. Я не знаю, почему с нее не содрали ее меховое манто и не съели его.

И крики, вой, плач, завывания…

И когда в машине не осталось ни кусочка кожи, нам позволили сесть на жалкие, вылезшие пружины…

На ободранной, изувеченной машине с незакрывающимся багажником, крышку которого помяли, когда очищали его содержимое, мы тихо двинулись через голодную толпу.

Скелеты медленно брели мимо нас, держась друг за друга. Эти ничего не знали, они не ели ни наших продуктов, ни сумочки Лиз, ни обивки «кадиллака». Они шли без надежды, гонимые мукой голода, шли в город, где могут быть магазины, где были когда-то магазины…

Лиз плакала.

Черт меня возьми, я тоже не мог совладать с собой».

«У невысокой скалы с косыми слоями, срез которых огибала снежная дорога, я узнал свое любимое место и остановил изувеченный «кадиллак».