— Я же старая ведьма, наколдовала. Конфеты или зефир?

— И то и другое. Геле, ну, ты же не можешь на самом деле быть ведьмой. Чем ты занимаешься? И чем ты занималась раньше, до пенсии?

— До пенсии! — хмыкнула та, и, не ответив, скрылась в доме. — Я не признаю пенсии!

Даже отсюда было слышно, как шумят птицы в комнате. Пока чайник закипал, она их кормила. Я же дышала звонкой тишиной. Звуков было много, но это были звуки спокойствия. Так хорошо было и в городе среди ночи.

Геле явно не хотела говорить о себе. Она, напевая весёлую песенку, вернулась со сладостями, потом, уже насвистывая, с чайником, и стала заваривать чай с сухими земляничными ягодами.

— Гелена, я хотела спросить тебя кое‑что о Тристане.

— Что?

— Я недавно поняла, что в нём есть что‑то хрупкое, слабое, наивное, одним словом такое, что как‑то у меня не вязалось…

— Он хоть у тебя и идеальный мужчина, как ты однажды высказалась о нём, но не гранит же. Живой человек.

— Я хочу его понять.

— Только что сказала "недавно поняла".

— До конца понять.

— До конца никого понять невозможно, даже себя.

— Как объяснить некоторые противоречия?

— Ничего объяснять не нужно.

— У меня голова кругом…

— Это твои проблемы.

— Геле!

— А что ты хочешь услышать? — Старуха взмахнула рукой так, словно в пальцах держала дирижёрскую палочку. — Он такой и растакой? Это да, а это нет?

— Тристана мучает что‑то.

— Сам разберётся.

— Я не могу так.

— Почему?

— Потому что он мой Тристан.

— А ты его Гретт.

Я, насколько смогла без раскрытия тайн, пересказала Геле о том, что почувствовала в Трисе. О его усталости, о его надежде. И случай в каморке перевела в случай о якобы увиденном дневнике на столе, который и не собиралась читать, но Трис испугался, что я успела заметить и прочесть то, о чём он думал.

— Что он может от меня скрывать, Геле? Ума не приложу. Что?

— Правду, конечно, что же ещё скрывают.

— Какую?

— Спроси у него. Говорят же: "не звени ключами от тайн", а он прозвенел, теперь сам виноват.

— Геле, а он не мог, ну, вроде как я, чем‑то вроде семечка быть… А вдруг он сейчас переходит из одного состояния в другое?

— Он не семечко, милая… поговори с ним откровенно. Ты ведь тоже, получается, скрываешь от него то, о чём думаешь.

— Это нет… не сейчас.

Всё, что происходило с Трисом, могло быть из‑за предстоящего сноса Здания. Не будет агентства, а Трис отдал ему тринадцать лет жизни. Это и было, есть, дело его жизни. Это ли не крах всего? Объясняется просто. И очевидно.

Мне не захотелось возвращаться домой, и я поехала в мастерскую, чтобы порисовать. Голова была варёная от недосыпания, но я стала привыкать. И желание взяться за краски или пастель пересиливало усталость.

Отчего‑то мне захотелось нарисовать звёздное небо, глубокое, сияющее космосом, с тонким, но ярким полумесяцем среди перистых облаков. И всю эту громаду мироздания отобразить над полем колышущейся от ветра травы. Больше часа я работала так вдохновенно, что не заметила этого времени, и отвлеклась только потому, что руки были настолько затёрты индиговой пастелью, что пачкали мелки и мешали. Нужно было сполоснуть руки, и я, встав из‑за мольберта, не дошла до раковины мастерской, как натолкнулась на Триса. Он вошёл бесшумно и наверняка какое‑то время стоял у меня за спиной незамеченным. Я вздрогнула не столько от неожиданности, сколько от испуга, что могла сейчас работать над его подарком, и он бы всё видел!

— Что ты здесь делаешь? Зачем ты пришёл?

Не знаю, как прозвучал этот вопрос, наверное, слишком грубо, — по лицу Триса было заметно, что он не ждал подобной вспышки. Я же не могла ему объяснить, что не сдержала злости за внезапное вторжение именно из‑за той работы, которая могла бы быть на мольберте сейчас, в этот момент, но по счастливой случайности всё обошлось.

— Ты и правда рисуешь, — я почувствовала, как Трис выдержал непринуждённость своего тона. — Я позвонил с работы тебе на вахту, узнал, что ты здесь и решил приехать поговорить.

— О чём?

— О том, что случилось ночью. Я вижу, ты злишься на меня?

— Да нет, — я расслабила лицо, и моя сердитость ушла, — просто не хотела, чтобы ты видел мои незаконченные вещи, и я же не знала, что ты тут стоишь и смотришь, это не честно… ты должен был предупредить, что приедешь. Или постучаться хотя бы.

— Наше негласное соглашение за последнее время слегка размылось, и я забыл, что нужно было предупреждать.

— В каком смысле?

— В смысле, что мы раньше не спрашивали друг друга — кто где был, зачем и куда пропадал. Не вмешивались в личную жизнь. Не задавали лишних вопросов. Теперь как‑то не так.

Смутившись, я скрестила руки, забыв, что они грязные и испачкала рукава своей летней светлой рубашки. Положение только усугубилось.

— Так о чём ты хотел поговорить? Думаешь, я соврала тебе, о том, что нарисовала в каморке?

— Нет, я верю. Верю. Я пришёл извиниться. Не хочу ссориться.

— Впервые в жизни, — я улыбнулась, а Трис протянул мне руку для рукопожатия. И тоже улыбнулся.

Но я, не ответив на этот жест, обогнула его и пошла к раковине. Я знала, как он не любил неухоженные и грязные руки, мне не хотелось портить рукопожатие его брезгливостью. Пусть уж лучше так.

— Пойдём домой.

Мой Тристан, мой милый родной Тристан. Я вела себя с ним совершенно не так, как мне хотелось. Я совершала поступки, противоречащие моим истинным желаниям, и всё из‑за страха, что правда моя раскроется. Я была уверена, что Трис не таким представлял наше с ним примирение, и сейчас, пока мы шли домой, был грустен. Я не знала, что мне сказать, чтобы исправить это, пока по пути не попался видеопрокат и я не предложила взять посмотреть какой‑нибудь фильм, как в раньше. Трис охотно согласился и я стала надеяться, что именно это убедило его окончательно, что между нами нет и не было никаких обид и непониманий. Фильм долго выбирать не пришлось — взяли исторический, этот жанр нравился нам одинаково сильно.

Эвелина появилась в эту ночь. Она извинилась за задержку и за то, что не могла предупредить. К ним приехали дальние родственники, прознав, что она сейчас у родителей, и выбраться из дома после двенадцати никакой возможности не было. Ей не хотелось расспросов, не хотелось никаких подозрительных теней на своей репутации в глазах семьи, и потому она смогла прийти только сейчас.

С Пулей она уже поработала, и, прежде чем уйти, попросила меня проводить её немного. Я удивилась, но, быстро поменявшись с Зариной обеденным дежурством, взяла список, пакет и сказала, что как раз заодно дойду до круглосуточного магазина. Марта Май была печальна, но спокойна. Рукопись Летописца не сильно её взволновала. Она сказала сразу, без предисловий, как только мы вышли в переулок:

— У меня путь одиночки, я всегда это знала. Я всегда думала, что это так. Трудно найти близких тебе по духу людей, кто бы разделял твой взгляд на мир и дышал с тобой одним воздухом. Я с детства сама по себе. Сочиняла стихи, потом музыку, потом стала петь. Даже те, кто сейчас в моей группе аккомпанирует мне, не смотря на схожесть нашего общего дела, не близки мне. Даже не друзья. Состав группы так часто менялся… Родителей я люблю, но они люди совершенно другого склада. Подруги и друзья из певческой среды есть, но они больше так называются, чем соответствуют этому. Мы все одиночки. Мужчины у меня тоже были, но всем, как выясняется, нужно что‑то своё, абсолютно не то, что нужно мне. А этот мальчик… его стихи. Он из моего мира. Мы дышим с ним одним воздухом. Я знаю это. Мы с одной планеты. Мы родственные души.

Она, остановившись, повернулась ко мне и положила руку на моё плечо:

— Найди его. Даже если его нет в живых, я хочу пойти на его могилу и поцеловать землю в благодарность за то, что хоть на несколько секунд я была с ним рядом. Почти рядом, и за то, что он подарил мне эти стихи. Даже если его нет в живых, мне уже будет хорошо от того, что этот человек, моя родственная душа, существовал и знал меня. Я не одинока. Я уже никогда не буду одинока.