Потом, когда время подходило к шести часам, я натянула на планшет лист и оставила его высыхать до завтра. Завтра мне предстояло начать долгую и кропотливую работу по воплощению этого мгновения. Настоящему, фотографичному, чёткому как в жизни.

Дома я нашла записку от Триса: "Где ты? Я волнуюсь", но самого его дома не было. Заглянув в холодильник, решила сходить в магазин. Если Тристан не вернётся к моему уходу, то мне тоже придётся объяснять ему всё запиской. К восьми вечера был готов плов, салат из свежих овощей, и маленькие десертные булочки с кремом. Я разошлась так, как на праздник, но праздник этот я отмечала за столом в одиночестве. Где он сам был? Когда спал в конце концов?

"Я не приготовила ужин, но приготовила завтрак. Меня не теряй — я взяла в агентстве выходные, рисую в мастерской, а ночи провожу у Геле. Завтра надеюсь тебя застать!", — приколов записку к доске объявлений, я, прежде чем уйти, аккуратно вернула оригиналы фотографий в альбом, и снова положила его на шкаф.

Мои внутренние часы стали сбиваться с привычного графика, — мне было очень трудно в понедельник с утра включиться в работу с учениками. Но я это сделала — мне стало казаться, что даже в преподавании у меня проснулось вдохновение, я за один урок умудрилась дать информацию трёх уроков, но всё более сжато и больше по существу, — ручки только шуршали от напряжения. Даже самой мне с трудом верилось, что всё складывается как нельзя лучше — и необходимые слова быстро находятся и репродукции в альбомах тоже.

— Всё. Что кто не успел записать — списываем у прирождённых стенографистов.

— Да, после сегодняшнего, леди Гретт, самой за мольберт духу не хватит сесть…

— Почему?

— Да, это здорово, — поддержала другая девушка, — просто у нас после просмотра таких картин, ну… как бы это…

— Опускается всё!

— Подождите уходить. Объясните, я не понимаю, что вы имеете ввиду?

— Они такие все великие, все те художники, что вы в "ахр" рассказываете. Картины у них крутые, куча всяких смыслов там… глубоких, философских, за жизнь. А я как на свои рисунки посмотрю…

— Да, я тоже, как на твои посмотрю, так…

— Слушай, хватит прикалываться. Скажешь, нет что ли?

— А то. Полный класс классиков, — один насмешливо стал тыкать пальцем наугад, — вот будущий Моркуа, вот Патесс, а вон та круче самого Альберта Кита картины пишет!

— Что о них говорить, даже на местных художников посмотришь, — начинаешь думать, зачем вообще кисточку в руки взяла.

— Да это сейчас, а потом мы будем круче всех. Вот поступим, выучимся и утрем нос…

— Так, ребята… — я прервала начавшуюся дискуссию, потому что мне всё стало понятно. — Что‑то вы не туда зашли. Творчество это не спорт, не игра и не книга рекордов. Зачем вам это нужно?

— Да вы что, а как же не сравнивать? Как же не превзойти? Так и роста не будет.

— Никто не говорит, что не нужно самосовершенствоваться, но… не ради этого.

— Результат всегда должен быть. Зачем же тогда писать картину, например, если в результате не повесить её в каком‑нибудь выставочном зале, чтобы её видели зрители, оценили критики, были написаны отзывы, кто‑нибудь её купил…

— Если вы будете писать за этим, то вы будете заниматься чёрт знает чем, но только не творчеством.

— А какая разница? Тоже творчество.

Я насмешливо развела руками:

— Большая разница. Творить, как любить — это отдача самого себя, это наслаждение процессом создания, когда до тебя не было, а после тебя — стало. И то, что ты создал — всегда в дальнейшем живёт самостоятельно. Неужели можно создавать только ради одобрения критики и продажи? Неужели можно создавать, чтобы переплюнуть в мастерстве другого художника? Послушайте…

Из пачки пастельных листов я взяла верхний, тёмно — синего цвета, расстелила его на столе, открыла коробку с пастелью.

— Вот, — вам что‑то хочется выразить, — я быстро сделала разными мелками несколько широких разводов, — вы не сможете жить без этого выражения. И в этот момент вам по — настоящему наплевать, кто рисует круче вас, и кто добился большего признания как художник. Это не работа на оценку, не работа на продажу, не ради первого места на конкурсе…

Ещё заштриховав несколько необходимых пятен, я быстро нарисовала несколькими линиями фигуру человека и потом, положив на лист всю руку — от ладони до локтя, резко провела вниз. Часть пастели смазалась, и через секунду я подняла перед своими учениками рисунок, на котором сквозь пелену густого дождя был виден силуэт девушки. Она стояла на берегу, подняв к дождю руки и запрокинув от радости голову. И озеро, и деревья, и грозовые тучи — всё еле — еле читалось за стеной ливня. Потоки воды.

— Эта работа не великое творение. Ей не бывать на выставках, не заслуживать критики, не войти в альбомы, не… не… не… но она моя работа, понимаете? Как ваша работа — ваша. Как ваше любое творение — ваше творение. Кто знает, может, этому произведению, как только оно будет создано — суждено собрать все лавры на земле и увековечить ваше имя. Кто знает? Совершенствуйтесь, учитесь, ищите себя самих, свой стиль, свой жанр, свою технику, если хотите этого. Вдохновляйтесь чужими работами, а не затухайте, сравнивая и соперничая. В искусстве, как и в любви — главное искренность, а мастерство придет позднее. И придет само!

— Но учебные работы нужно делать по заданию…

— А вы смотрите дальше. Это же всего лишь шаг. Осилить светотень в натюрморте с яблоками — это шаг к тому, чтобы потом карандаш беспрекословно слушался вас, следуя творческой мысли. Мгновенно!

— А вступительные?

— Вы поступите. Это тоже всего лишь шаг. Если кто‑то пришёл сюда не потому, что так хотят родители, не потому, что этот университет ближе к дому, или потому, что здесь не нужно сдавать химию, или по инерции после пяти лет хождения в ненавистную художественную школу… те, кто пришёл сюда по настоящему желанию стать настоящим художником, — посмотрите в будущее. Да через десять лет вы поймете, что невозможно ни "стать", ни "настоящим" — вы и есть художники. Вы и были, и будете художники, — всегда. А образование лишь ступенька, лишь шаг в продолжение роста, который начался с рождения.

— Звучит здорово.

— Кто слушал тот услышал. А теперь уходите на перемену, а то нам влетит за задержку как в прошлый раз.

Класс опустел. Я сама с удивлением воззрилась на рисунок. Ничего себе, как я выдала за три минуты такое!

Спустившись вниз, к вахте, я позвонила родителям и сказала, что сегодня заехать к ним не получится — дел много. Геле и так была предупреждена, да и надоела я ей порядком, так что я свободно располагая временем до полудня, начала рисовать подарок Тристану.

Тонкими, едва заметными линиями, я перенесла рисунок с эскиза на планшет и стала рисовать точками. Мне хотелось, чтобы в рисунке, как и в настоящих фотографиях, присутствовала именно та фотографичность, — ведь если приглядеться к снимкам, то они состояли из точек. Без цвета, только градации серого. Точки. Точки. Тысячи точек.

Дома Тристана я опять не нашла. Записки не было. Мы постоянно с ним теперь не совпадали по времени. С работы он не вернулся ни в два, ни в три, ни в четыре, но я легла спать, совершенно за него не волнуясь.

Вечером, когда я готовила завтрак, я услышала как пришёл Трис. Что‑то непривычное было в звуках его прихода, и тут, уже заволновавшись, я вышла в прихожую. Тристан был немного нетрезв. Попытка разуться неуклюже привела его на стул у телефонной будки, и он, уже не расшнуровывая туфли, стаскивал их, подцепляя носком.

— Трис, ты чего?

Он только повёл рукой в мою сторону.

— Ничего.

Всего два раза оперевшись на стенку по пути, он ушёл на кухню. Помыл руки, там же умылся и вытерся кухонным полотенцем.

Может, Моника отвергла его ухаживания? Может, его уволили с работы? Да я не помнила ни одного повода, когда бы Трис мог прийти домой нетрезвым. Он недолюбливал крепкие напитки, если и пил, то больше пиво.