Прощаясь у подъезда, Нил обнял и поцеловал её, — крепко и долго. Мы с Трисом пошли вперёд неспеша, из вежливости не став дожидаться Нила. Догонит. Мне хотелось, чтобы Трис приобнял меня за плечо, как мы частенько прежде ходили, но он шёл рядом, и опять его взгляд был направлен в никуда, и сам он погрузился в свои мысли. Он резко сник, хотя ещё минуту назад они бурно с Нилом вспоминали студенческие годы, и смеялись. Как только Нил нас нагнал, Трис снова словно включился, — вынырнул из раздумий и шутливо стал предлагать дурацкие и экстремальные виды бракосочетаний.

Марта Май не плакала, — она сосредоточенно вглядывалась в черты лица того парня при свете настенного бра в моей каморке.

— Это он. Он…

Моя работы была закончена. На этот раз рисунки были не совсем для меня привычные — рука выбирала только синие пастельные карандаши, и чётким вырисовывалось только то, что касалось его, а окружение и даже близко стоящие другие люди не читались в деталях — только контуры и размытые массы, так же с пейзажем и прочим. Эвелина, словно читая мои мысли, произнесла:

— Да, вот так мне всё и запоминается, — везде одинаковые концертные залы, гостиницы, поезда, автобусы, автомобили, люди — толпа, где все лица сливаются в одну безликую маску восторга и аплодисментов… всё как на карусели, — тебя мчит, а пространство от скорости и повторения смазывает вокруг тебя всё, и не успеваешь даже взглядом ухватить что‑то, не то чтобы остановить.

— А почему синее?

— Не знаю. Может быть потому, что мне холодно в этой жизни?

Эвелина ушла, с уточнением, что сможет прийти только через ночь. Я показала рисунки всем, а Вельтону, который вернулся после маленького отпуска, в который уходил из‑за нездоровья жены, Зарина с неугасаемым жаром пересказывала историю новой посетительницы. Вельтон сказал, что у него хорошее предчувствие по поводу этого дела.

Конечно, до этого мы все справились у него о том, здорова ли теперь его супруга, и он ответил, что это было отравление, но теперь всё хорошо. По голосу — не врал, но я позже, уже ближе к концу рабочего дня подошла к его крейсерскому столу и села на один из рядом стоящих стульев.

Давно уже Архивариус не травил никаких историй, и, возможно, это неспроста, а из‑за жены, у которой не отравление, а что‑то серьёзнее и что началось не три дня назад. Три дня назад её увезли на скорой, и Вельтон звонил Трису из больницы на работу, что не придёт в ближайшие дни.

— Всё хорошо?

— Да, — он деловито перелистнул бумажку в каком‑то взятом из шкафа деле, и посмотрел на меня исподлобья, — а что?

— Я беспокоюсь. Если мы как‑то можем помочь, ты же знаешь, что мы всё сделаем… ты не забывай, что на нас ты можешь всегда положиться.

— Послушай, — он опёрся на локти, — я со всем справлюсь, не переживай. А настроения у меня нет потому что много нервничал. Эта моя дурёха, оказывается, ещё с месяц назад купила какие‑то таблетки для похудания, и пила по секрету, потому что ей взбрело в голову, что она слишком располнела, но признаться в этом мне не признавалась. У неё со здоровьем всё хуже и хуже, я себе места не находил, перетрусил, а она, — убил бы на месте, — будто и не замечает ничего, даже обмороки стали случаться, а она всё равно эту гадость принимала. Вы, бабы, дуры! — Вельтон сказал это негромко, но с выражением, и показал мне кулак, сердясь, видимо, на весь наш род, — взять бы, да выколотить эту дурь по — хорошему… надумываете вечно там, где нет ничего, накручиваете на пустом месте… а я что, хоть раз ей говорил, что она толстая?

Тихое возмущение Вельтона меня тронуло до глубины души, но и заставило улыбнуться.

— Я ей говорю, что люблю её, и буду любить в любом весе, в любом возрасте, какой угодно. А она лежит под капельницей и плачет. Сама признаёт, что дура, а только вот теперь печень лечить и пищеварительную систему восстанавливать… все нервы извёл, хорошо, что хоть вовремя дознался про эти таблетки…

Вельтон замолчал, выдохнул облегчённо, а потом вдруг, глядя на меня, рявкнул:

— А чего ты тут выпытываешь? Иди за свой стол и не приставай с разговорами!

Это он, видимо, от смущения, что так вдруг всё и выложил, хотя я о подробностях не расспрашивала.

Пусть Вельтон и говорил мне когда‑то, что у него жена типичная и большой любви не было, но ведь на самом деле — вот его любовь. Самая настоящая.

Эвелина не появилась через ночь. Мы заволновались, но Зарина высказала надежду, что это не она передумал, а какие‑то обстоятельства вынудили её не прийти. Нужно только ждать.

Мы и ждали. Новых посетителей не было. Наступил уже июль, и до нашей с Трисом годовщины оставалось чуть меньше двух недель, а мой рисунок так и не был готов. Я распустила всех учеников на долгожданные каникулы, раздав много из закупленного материала на руки, и с самого утра часов до пяти вечера пропадала в мастерской. Трису только писала записки с извинениями, что в очередной раз не могу приготовить ужин, но обязывалась брать на себя ответственность за половину завтраков. Появлялась я дома только к шести, голова гудела, глаза были словно в перце, и я заваливалась спать на своё кресло, не расстилая постели. Никогда не получалось встать вовремя — на звонок будильника я разлепляла веки, понимала, что даже головы поднять не могу, и загадывала себе всего десять минуточек… Трис сам готовил все завтраки и будил меня только за сорок минут до выхода, — умыться, поесть, собраться. Ночью в агентстве у меня открывалось второе дыхание, и я была разговорчивой и веселой. Правда Зарина всё равно отметила, что вид у меня не важный, и "взгляд горящий" по её словам. Пуля пыталась дознаться, по секрету утащив меня в свою каморку, что происходит. Я ей честно сказала:

— Горю! Сердце горит, жизнь горит! Умираю!

— Как?!

— Да не в прямом смысле… в смысле…

На меня накатывали всё чаще и чаще такие состояния, что хотелось орать и вопить обо всём, что происходит у меня внутри. Мне хотелось кричать во весь голос, когда я подходила к раскрытому окну мастерской и смотрела на летний город с высоты всех этажей. Хотелось кричать, когда я неслась по лестнице домой, или по проезду — к родителям. И сейчас нахлынуло тоже самое, когда так и вырывались восклицания: Я люблю его! Люблю!

Но Пуля не та, кому стоит узнать об этом первой, и я смолчала.

— В смысле вдохновения.

— Творишь?

— Рисую, да.

— Да ладно врать, — Пульхерия скептически улыбнулась, — тут дело не в рисовании.

Я чуть не ответила, что ей не понять, но вовремя осеклась, вспомнив о её мечте писать. Это было бы не правильно с моей стороны. В ответ я пожала плечами.

Эта ночь была перед выходными, я ушла за обедом, а когда вернулась, удивилась, что Триса за столом не оказалось.

— Он в твою каморку ушёл, в тишине посидеть, — ответил мне Нил на немое недоумение.

Такого раньше никогда не случалось. Мы обедали под монотонный рассказ Вельтона о всяких больничных нравах, на которые он насмотрелся, пока ухаживал за женой, и портил нам аппетит некоторыми деталями повествования, но делал вид, что не замечает этого. Вскоре и моё внимание рассеялось, я перестала слушать, переключившись мыслями к тому, почему же Трис спрятался? Последние дни он то "включался", то "выключался", — в зависимости от того, что от него требовали обстоятельства. Тристан был закрыт, а я не решалась ни о чём его спрашивать, боясь, что всё это из‑за Моники. Салфетку я подложила ему на стол в его комнату, вечером же того дня, нашла и её, и ещё какой‑то номер телефона в мусорном ведре. Подписи не было, но я была уверенна, что это номер Моники. Неужели Тристан так убивался из‑за разрыва? Я же была счастлива… и несчастлива оттого что не могла ничем ему помочь. Даже поговорить об этом. Я ждала его возрождения.

Прошёл час, полтора, а он всё не появлялся, и, не выдержав, я тихонько заглянула за дверь. Вдруг, он просто заснул там?