Он не ответил, сосредоточившись на опостылевшей еде. Заняла она не больше трех минут. Потом старательно ополоснул тарелку и поставил в сушку рядом со стаканом и вилкой.

Пока он мыл и расставлял посуду, жена следила за ним страдальческим взглядом. Наконец он подсел к ней и спросил:

— Как в деревне?

Астрид сняла очки, протерла глаза старательно намани-кюренными пальцами и снова надела очки.

— Не видишь, я читаю?

Энберг почувствовал, как злость комом подкатывает к горлу и кровь стучит в висках. Но, как обычно, взял себя в руки.

— Пойду немного покопаюсь в марках…

— Делай, что хочешь,— отмахнулась она и вернулась к чтению.

Энберг перешел в одну из четырех комнат, составлявших их обширную квартиру в старом богатом доме неподалеку от французской школы и собора Святого Яна. Присев к столу, он рассеянно принялся перебирать маленькие разноцветные прямоугольнички. Обычно это занятие его сразу успокаивало, но на этот раз ничего не получалось. Вставив в глаз лупу, он поднял пинцетом марку с изображением футболиста. Энберг собирал марки на спортивную тему.

Некоторое время посмотрев на темнокожего футболиста с напряженными мышцами, он отложил марку, поднял бровь, и лупа выпала на подставленную ладонь. Концом пинцета принялся скоблить кожицу на ногтях, пока белые полумесяцы матово не засветились на розовой поверхности.

Снова поднял марку. Несколько секунд рассматривал ее, потом отложил. И так несколько раз.

В нем все еще не улегся гнев на жену. Одна из марок вдруг скаталась в пальцах в цветной шарик. Взяв его между большим и указательным пальцами, он пустил его под потолок. Шарик взлетел, потом отскочил, и Энберг вспомнил, как когда-то сделал это в школе, когда одноклассник забрал у него насос от велосипеда.

Из заднего кармана он достал бумажник. Там были четыре банкноты по сто крон. Вздохнув, он спрятал бумажник. И снова попытался сосредоточиться на марках. Со вздохом отыскал на полу маленький шарик, с трудом расправил его и долго вглядывался в сморщенный клочок бумаги, который был одним из лучших экземпляров его самой ценной серии. Потом разорвал марку на мельчайшие клочки и сразу как-то постарел — ведь все-таки ему уже исполнилось шестьдесят два…

Несколько раз он пересыпал обрывки с ладони на ладонь. Несколько клочков бумаги упали на пол, словно снежинки. Потом, тяжело вздохнув, отложил кляссеры с марками и пошел на кухню.

Астрид сварила себе кофе. Поднимая чашку, она старательно отгибала мизинец, как видела в кино.

— Не спрашиваю, будешь ты или нет, — сказал она. — Ты же не пьешь кофе по вечерам.

— Сегодня, во всяком случае, не хочу,— заявил Энберг таким странным тоном, что Астрид даже испугалась.

— Что с тобой? Ты что-то неразборчиво бормочешь.

— Напротив, я впервые говорю открыто.

— Открыто?

— Вот именно. Я собираюсь от тебя уйти.

Все было сказано. На несколько секунд воцарилась абсолютная тишина, настолько глубокая, что стало слышно тиканье больших часов в гостиной.

Астрид прервала молчание презрительным тоном, в котором все же чувствовалась нотка беспокойства:

— Уходишь? А на что ты будешь жить? Ты же не воображаешь, что сможешь прокормиться своей жалкой лавчонкой с игрушками?

Энберг почувствовал себя удивительно сильным, спокойным и даже уверенным.

— Я знаю, что все деньги у тебя, — сказал он. — Но это только облегчает дело. Могу не упрекать себя, что оставляю тебя без средств к существованию.

На этот раз голос жены едва не сорвался на визг:

— В прошлом году твой магазин принес максимум двадцать тысяч. Что можно получить за жалкие двадцать тысяч?

— Хоть что-то. Хотя бы спокойствие. И я смогу жить так, как хочу.

— И где же ты поселишься? Где будешь жить, я спрашиваю?

— Сегодня переночую в гостинице. А потом как-нибудь устроюсь. Не думаю, что так уж трудно подобрать жилье пожилому одинокому мужчине.

Губы жены дрожали.

— А обо мне ты совершенно не думаешь?

— Нет, — с удовольствием и радостью ответил он. — Я убежден, что в самом деле больше всего тебя беспокоит только мысль о скандале. Но как-нибудь переживешь. Ведь у тебя хватает денег…

Жена вдруг вскочила и кинулась в спальню. Он услышал скрежет поворачиваемого ключа и ощутил какую-то странную жалость, которая исчезла, однако, так же быстро, как и возникла.

Из чулана он достал кожаный чемодан, купленный два года назад, когда они ездили отдыхать в Израиль. Он даже не пытался войти в спальню за электробритвой, забрав из ванной обычную безопасную. В чемодан уложил три книги: два романа Достоевского и томик стихов Ферлина с потрепанными углами. Книжки он схватил первые попавшиеся, которые ничего не говорили о его вкусах. Но Ферлина он любил. Застегнув чемодан, перетянул его ремнем и заказал такси.

— Машина выезжает, — сообщил диспетчер.

Энберг поднял чемодан и вышел. Когда поворачивал ручку, распахнулась дверь спальни и оттуда с побагровевшим лицом выскочила Астрид.

— Ты не посмеешь уехать! — крикнула она.

— Ну почему же? — Он даже удивился, как легко ему удается сохранять спокойствие. — Прощай. — И вышел.

Он ни разу не оглянулся. Только на улице окинул взглядом унылый фасад и с отчаянием подумал о потерянных тут годах. Вот и такси. «В "Континенталь"!»

Девушка за стойкой была весьма любезна, но, к сожалению, свободных номеров не осталось. Возможно, лучше ему узнать в гостиничной справочной возле центральной станции метро. Но сейчас столько конференций, что нелегко найти свободный номер в любом из приличных отелей.

Пришлось Энбергу забрать чемодан и тащиться к справочной. Девушка за стойкой была еще более любезна и весьма ему сочувствовала, но единственное, что могла предложить, — гостиницу на Дроттингсгатан. Конечно, это не высший класс, но там чисто и уютно.

Энберг потащил чемодан через Васагатан в сторону Кунгсгатан, свернул направо в Бриггаргатан, то и дело косясь на витрины порномагазинов, и так постепенно добрался до Дроттингсгатан.

Немного уже оставалось гостиниц старого типа, убежищ для тех, кто не мог себе позволить поселиться в новых отелях, выраставших как грибы после дождя в преображенном, совершенно перестроенном районе.

Но несколько старых гостиниц еще уцелели: «Викинг», «Каса», «Избавление» и как там их еще… Энберг получил номер в одной из них и поужинал в ближайшем мексиканском ресторане. Цены там были немыслимые, но Энберг чувствовал себя прекрасно.

Немного прогулявшись, он вернулся в номер, лег спать и почти сразу заснул. Последней его мыслью перед сном было решение завтра пойти в полицию и рассказать про Ингу Мари и ее непонятный интерес к маскам.

В тот вечер премьеру предстояло быть в Карлстаде, чтобы провести там предвыборную дискуссию с руководителем оппозиционной партии центристов. Ян Ольсон отправился с премьером в Вармланд поездом.

По положению Сундлин получил отдельное купе для себя, помощника и Ольсона. Дискуссия в Карлстаде должна была касаться вечно актуального стремления к равенству.

— Грен преподнес сюрприз, по крайней мере мне, — заметил Сундлин. — Не думал я, что он так быстро освоится с ситуацией и превратится в заядлого консерватора.

Для Ольсона, читавшего книгу о битве на Сомме, в свою очередь, было сюрпризом явное спокойствие премьера. Трудно было поверить, что хоть малейшая тучка омрачает его душу.

— Странно, — продолжал Сундлин, — но политика для меня — как наркотик. С утра, стоило вернуться на работу, как почувствовал себя во всех отношениях гораздо лучше.

— А ты не думаешь, что это происшествие дает тебе психологический перевес в дебатах? — спросил помощник, который был членом риксдага и уже видел в мечтах ковровую дорожку в министерское кресло.

— Я думал над этим, — ответил Сундлин. — И даже слышал, как кто-то говорил, что это для меня равносильно победе на выборах.