— До вечернего визита доктора к пациенту.

— Я бы сказала, — добавила Лена, — что доктор наверняка заметил, как Боттмер возбужден и обескуражен, и потому выписал ему снотворное в надежде, что тот сам наложит на себя руки.

— В таком случае, — заметил Джо, — он навестил Боттмера, чтобы убедиться в этом.

— Возможно,— допустил Пауль,— но он ни в чем не был уверен, ничего не знал о планах Боттмера. Ну навестил он пациента, а что увидел, вы уже знаете: тщательно подготовленную инсценировку самоубийства и прощальное письмо, которое я истолковал как последнюю для него возможность быть услышанным. Когда доктор пересчитал таблетки, то понял, что Боттмер не планировал самоубийство всерьез, а письмо он истолковал так: это единственная возможность, чтобы люди услышали, что я обвиняю доктора Скродерстрема в убийстве Анны Мари Розенбок.

— Бедная старушка Розенбок, она была такая добрая и ласковая… — вздохнул Остлунд.

— Но разве там было убийство? — удивился Джо. — Прежде вы говорили…

— Чтобы не пускаться в объяснения, я говорю «убийство». Хотя это была только грубая небрежность. Но вы же понимаете, что если врач грубой небрежностью способствует смерти пациента, от которого ждет наследства, то он совершает преступление. Он знал, что если все выйдет наружу, ему никогда уже не работать врачом.

— В Аброке ни о чем не забывают, — согласился Остлунд. — С его врачебной практикой тут было бы покончено.

— Но так мало было нужно, — продолжал Пауль, — чтобы из разыгранного самоубийства сделать настоящее! Только шнур и немного таблеток снотворного, которыми он пополнил коробочку на столе. Шнур и снотворное случайно оказались у доктора в кармане.

— Случайно? — переспросила Лена. — Полагаю, шнур он взял с заранее обдуманным намерением.

— Возможно, — допустил Пауль, — но, как мы выяснили, доктор относится к тем, кто прячет шнур в карман, когда вскрывает посылку. Пакет с книгой я послал ему только ради того, чтобы это проверить. Потому было так важно, чтобы пакет он получил в половине двенадцатого, когда сядет обедать после утреннего приема. Получи он пакет раньше, сунул бы шнур в карман своего белого врачебного халата. А что касается шнура…

— Но как он попал в гостиницу? — спросил Джо.

— Двери не были заперты, достаточно было их просто отворить. Но вначале я хочу сказать пару слов о шнуре. На складе Викторсона утром разлили сурик и испачкали моток шнура. Разумеется, весь шнур не испачкался. В этом случае его заменили бы новым. Пятно было только сверху. На судебном заседании вы слышали, что на складе непрерывно что-то паковали. Большую часть шнура с пятнами быстро израсходовали. Доктор утром взял пакет с электрическим кипятильником и вместе с ним часть шнура с пятнами сурика.

— Но как он попал в гостиницу? — повторил Джо. — Вы говорите, херр Кеннет, что гостиница не была заперта. Но как это возможно, ведь была полночь?

— По свидетельству молодой пары, убийство не могло произойти в полночь. Кстати, тогда доктор занимался сломанной ногой в Сольвакре.

— Но медицинский эксперт…

— Рассмотрим это подробнее. Заключение о времени смерти исходило из того, что врач согнул локоть трупа, который через несколько часов опять затвердел. В действительности ведь никто не видел, как доктор сгибал локоть. Это можно прочитать в протоколе предварительного следствия, а писал его сержант Стромберг. Но это мог подтвердить только сам доктор.

— Предположим, локоть он не сгибал, — протянул Джо.

— В таком случае мы знаем только то, что убийство совершено минимум за шесть часов перед осмотром, то есть не позднее половины первого. Это вытекает из трупного окоченения, которому есть несколько свидетелей. Если локоть был согнут и снова затвердел, значит, убийство не могло быть совершено меньше чем за семь часов до обнаружения трупа, то есть раньше половины двенадцатого. Когда доктор понял, что никто не контролирует осмотр трупа, он использовал упоминания о локте в своих интересах и привел время, на которое имел безупречное алиби. В действительности убийство произошло намного раньше.

— Именно потому я так удивилась на суде,— заметила Лена. — Эксперт заявил, что снотворное Боттмер принял примерно за полчаса перед смертью, то есть между одиннадцатью и двенадцатью часами ночи. А мы уже слышали, что Боттмер ложился спать очень рано. Зачем же ему тогда ждать час за часом, если самоубийство было лишь спектаклем?

— Убийство в самом деле должно было произойти примерно в половине девятого, — заявил Пауль, — непосредственно перед тем, как доктор заявился на вечеринку к Викторсонам[3]. Все гадали, каковы замыслы Боттмера, только доктор был спокоен, потому что знал: с этой стороны ему опасность не грозит.

Остлунд вскочил и возбужденно зашагал по комнате.

— Не было ли это слишком рискованно? — спросил он.— Убить человека за практически открытыми дверьми…

— Я не сомневаюсь, что он двери запер, когда совершал убийство, — возразил Пауль. — Почему бы ему этого не сделать? А поскольку в доме все прекрасно слышно, мог немного выждать, пока появится удобный шанс уйти.

— А если бы он при этом кого-то встретил? Например, наткнулся в холле на фру Норстрем?

— Он мог бы сказать, что постучал. Боттмеру в дверь, но ему не ответили. Ему уже не приходилось бояться, что Боттмер может его опровергнуть. Нет, риск был не так велик, как могло показаться.

— Если уж мы говорим о людях, которые рано ложатся спать, — заметила Лена Атвид и встала с постели, — то, полагаю, нам пора в путь.

— Можно, я еще кое о чем спрошу? — отозвался Джо. — Коробочка со снотворным в кармане доктора была та самая, которую он обещал принести фру Викторсон, верно?

— Да, и она ее получила, — подтвердил Пауль, — но неполную, вы понимаете почему.

Лена направилась к зеркалу на дверце шкафа.

— Вы уже уезжаете? — разочарованно спросил Остлунд.

— К сожалению, — кивнул Пауль. — Завтра утром мне на работу. Приключение окончено…

— Возможно, это еще не конец, — сказал Лена своему отражению в зеркале. Отражение улыбнулось, когда их взгляды встретились. Улыбалось оно чему-то, понятному только Лене.

Ни звука моторов, только цоканье каблуков и шарканье подошв, которые отражались от стен домов и говорили о людях многих и разных: уставших от работы, спешащих, беззаботных, беспокойных и резвых. Горячий воздух был полон звуками шагов.

Пауль Кеннет вернулся к своей научной работе об эпохе упадка средиземноморских городских республик. Едва начались летние каникулы, он отправился в Венецию, и Лена Атвид взяла отпуск и поехала вместе с ним.

Встав утром, они обычно отправлялись на первый завтрак в один из множества крохотных ресторанчиков между площадью Святого Марка и мостом Риальто, по которому Пауль потом шел в бывший монастырь, где работал с архивным материалами.

Завтрак уже был на столе: черный кофе с горячим молоком, свежий белый хлеб, масло и черешневый джем. По столу бегали синие и зеленые блики — отражения от стекол соседних домов и находившейся в вечном движении глади канала. По стенам свисали пахнувшие миндалем гроздья цветов. Из соседнего переулка непрерывно доносился суетливый шорох невидимых шагов.

Они были счастливы. Они знали это, и слова тут были не нужны. Они долго вполголоса беседовали о самых разных вещах, о расписании маленьких пароходиков — вапоретто, о вчерашнем вечере на площади, о двух смуглых священниках, прошедших мимо, или о спелой клубнике, которая начала появляться на овощных лотках по ту сторону Риальто. Порой они только молча прислушивались к звукам города, с которым Пауль познакомился еще в студенческие годы и который так понравился Лене.