Но, удержавшись от излияний, я сказала, что мы ждем его на следующем заседании совета библиотеки.
— Я редко хожу куда-либо по вечерам, — ответил он. — Надо готовиться к занятиям и надо проверять тетради.
— И все-таки очень нужно, чтоб вы пришли, мистер Парди! — настаивала я. Хотя мы и были с ним приблизительно одного возраста, но он и не подумал предложить мне называть его просто по имени. — Нам очень важно, чтобы вы, директор школы, присутствовали на наших заседаниях. Мы хотим знать ваше мнение по важным вопросам, которые будут обсуждаться.
Он несколько оживился, моя лесть подействовала.
— Ну что ж. Может быть, я как-нибудь зайду.
Пришло время начинать мой урок. Вооружившись тоненькой брошюркой — учебной программой по эстетическому воспитанию для девятых, десятых и одиннадцатых классов, выпущенной для школ острова Ньюфаундленд, я проследовала за мистером Парди, который, не говоря ни слова, проводил меня по коридору до двери, на которой не было никакой таблички. Директор открыл дверь и первым вошел в класс. Двадцать три пары глаз пытливо уставились на меня, к моему удивлению, ученики поднялись с мест и молча встали возле парт.
— Знакомьтесь, миссис Моуэт! — объявил мистер Парди бесстрастным тоном и без лишних слов удалился.
Бывают в жизни моменты, когда весь опыт прошлых лет не в силах тебе помочь. Мне никогда не приходилось выступать в роли учительницы и ни разу не случалось говорить перед большой аудиторией. А тут вдруг я оказалась лицом к лицу с двумя десятками подростков, надеявшихся, что я их чему-то научу. Даже то, что со многими я уже была знакома — они появлялись у меня на кухне, — не спасало положения.
— Садитесь, пожалуйста, — сказала я.
Первым пунктом программы было представление о перспективе, но я решила пока с этим повременить. Тут нужны постоянные упражнения, как в музыке, когда без конца повторяют гаммы и арпеджио, — занятие скучнейшее и для ученика, и для педагога; тут можно сразу убить интерес к предмету у начинающих.
Я решила начать урок с натюрморта, чтобы ученики рисовали то, что у них перед глазами. Я окинула взглядом класс, пытаясь отыскать предметы, из которых можно составить композицию для натюрморта. Но взгляду не на чем было остановиться: ни глобуса, ни цветочного горшка, ни каких-нибудь случайных вещей, обычно стоящих в классе на подоконнике. Классная комната была такой же пустой, как и все здание школы. Единственное, на чем мог остановиться взгляд, — окно, из которого были видны покрытый льдом пруд позади школы, высокие каменистые утесы и церковный шпиль вдалеке, разноцветные домики на фоне ярко-синей глади океана, и над всем этим — хмурое зимнее небо. Выразительная картина, которая пришлась бы по вкусу любому художнику.
С непонятным чувством отчаянной решимости я сказала, обращаясь к классу:
— Мне хочется, чтобы вы нарисовали дом. Любой дом. Дом, в котором вы живете или в котором вам хотелось бы жить.
Мне казалось, что второй вариант подстегнет их фантазию.
— Не смущайтесь, если выйдет не очень похоже. Может, кто-то захочет подойти к окну и нарисовать любой дом, который отсюда виден, — пожалуйста.
Ученики полезли в парты, отыскивая карандаши и бумагу. Я понятия не имела, чем они собираются рисовать, и очень огорчилась, увидев, что, кроме обычных твердых карандашей и гладких листков бумаги из обычных школьных тетрадей, ученики старших классов ничем не располагают. Использование таких малопригодных для рисования средств сводило вероятность мало-мальски искусного исполнения практически к нулю. Это все равно что играть на рояле, у которого лишь две октавы.
Не теряя времени, весь класс принялся за дело, но я обратила внимание, что никто не воспользовался моим предложением, никто не подошел к окну, чтобы срисовать открывающийся оттуда вид. Если не считать минутных появлений возле точилки для карандашей, мои ученики сидели на местах как приклеенные.
— Может, у вас есть вопросы, может, кому-то что-нибудь непонятно, не смущайтесь, спрашивайте! — сказала я, глядя на затылки учеников, погруженных в работу. Время от времени кто-нибудь из них поднимал голову и глядел на меня, но ни один не подозвал меня, не поднял руку. Я решила не мешать творческому процессу и не ходить вдоль рядов, выясняя, что у них получилось. И тут я оказалась перед неожиданной проблемой: чем себя занять?
На краю учительского стола лежала стопка рекламных брошюр Управления железных дорог Канады, предлагавших различную работу для молодежи. Я полистала эти брошюрки и прочла о том, какое светлое будущее ожидает каждого официанта, повара, оператора телетайпа или тормозного кондуктора. А дальше мне ничего другого не оставалось как рассматривать лица сидевших передо мной учеников, пытаясь угадать, как кого зовут. Вот Мюриэл Куэйл с копной светло-каштановых волос, как у всех остальных сестер. Она старшая сестра Рут Куэйл и к тому же тетка Дороти Куэйл. Затем на одной из задних парт я обнаружила еще одного представителя семейства Куэйлов — сына то ли Клэренса, то ли Чарли, кого из этих двоих, я точно определить не могла. А вот сидит Мэри Джозеф — старшая дочь Ноя и Минни Джозеф, — маленькая девчушка, вся в отца, такие же зеленые глаза и смуглый цвет лица, она также оказалась в моем классе. Был здесь и один из сыновей Сирила Оксфорда — Гебер, а может, Эдди. — Точно я сказать не могла. Потом я увидела высокого светловолосого парня, очень похожего на Эффи, и решила, что это один из ее младших братьев, один из самых младших детей Гринов, еще не покинувший родительский дом. Впрочем, лица многих других были мне знакомы, только я не знала, из каких они семей.
Характерный стук деревянных линеек о парты заставил меня подняться. Зачем им понадобились линейки? Я вовсе не хотела, чтобы они, рисуя дом, пользовались линейками. Вконец обескураженная, я снова обратилась к классу:
— Прошу вас рисовать как можно проще. Пусть линии не будут идеально прямыми. Рисуйте дом так, как вам нравится. Но может, кто-нибудь из вас все же подойдет к окну и нарисует дома, которые из него видны?
Весь класс с удивлением воззрился на меня, и потом ребята стали переглядываться. Но мне никто не сказал ни слова. Может быть, я что-то не то говорю?
Взглянув на рисунки, я убедилась, что ученики меня не поняли: каждый нарисовал дом в перспективе, с точками схода линий прямых и ровных, проведенных по линейке, рисунки были такими же безликими, как здание этой школы. Ни один не проявил фантазии или просто желания нарисовать как в жизни. Ни один дом на рисунке не походил на дома в поселке. Все изобразили строение с покатой крышей, которая как бы устремлена к некоей точке на воображаемом горизонте, в то время как все дома в Балине были с плоскими крышами.
Интересно, в чем моя ошибка? Однако давать новое задание было уже поздно. В следующий раз попытаюсь объяснить им иначе. Это я стараюсь научиться понимать местный диалект, но ведь они-то мою речь не всегда понимают. Пытаясь восстановить все, что я им сказала, попробовала точно вспомнить все свои слова: «Пожалуйста, как хотите… не смущайтесь, если… Если у вас есть вопросы…» Я не могла припомнить, чтобы здесь кто-нибудь употреблял такие обороты. Они сами сказали бы как-нибудь иначе. Лучше бы я оказалась иностранкой. Тут уж сразу же было бы ясно, что мы говорим на разных языках. А тут, когда говоришь как будто на том же языке, а тебя не понимают, поневоле станешь в тупик.
Стараясь употреблять слова, которые, как мне казалось, были наиболее распространенными и обычными, я предложила им нарисовать рядом с их безликим домом людей, собак, цветы или кустики, но никто не внял моему совету. Не вполне понимая, чего от них хотят, они решили не рисковать и нарисовали дом, следуя тому стандарту, которого придерживался их предыдущий учитель мистер Крю. Только Мэри Джозеф осмелилась изобразить на окнах занавесочки. Недаром она слыла неисправимой индивидуалисткой. Ученики мои вели себя на удивление примерно. Собираясь на урок, я очень волновалась, обдумывая, как поступить, если я столкнусь с грубостью или неповиновением, и что мне делать с болтунами и лентяями. Но ничего подобного я не обнаружила. Они со мной даже не заговаривали. Видимо, «хорошим» учеником здесь считается тот, кто всегда молчит и не задает вопросов.
