Надзиратель дает мне коробок, и я прячу записку под спичками. Ему хорошо известно, что заключенных отводят на расстрел через сорок восемь часов, поэтому нет необходимости упрашивать его передать записку членам Комитета национального освобождения как можно скорее…

Примерно через час после ухода надзирателя я вдруг услышал во внутреннем дворе тюрьмы и в коридоре какие-то новые голоса. Обычно в это время все уже молчат, однако в этот вечер происходило что-то необычайное: я слышал приветствия, произнесенные на итальянском и немецком языках, а это означало, что охрана усиливается подкреплением из эсэсовцев.

Со двора послышался лающий голос фельдфебеля, который приказывал всем караульным быть особенно бдительными сегодня и открывать огонь в любом случае, если будет происходить что-либо подозрительное. Тут мне вспомнилось, что ограждение тюрьмы из колючей проволоки и что по ней пропускается электрический ток, как это было принято у немецких фашистов, и это мелкое, в общем, обстоятельство, которое я совсем упустил из виду при своих расчетах на помощь партизан, почти полностью подкосило мои последние надежды на спасение.

Я знал, что некоторое время тому назад была сделана попытка нападения на казарму, чтобы освободить Бьянки — его после ареста отвели туда вечером. Однако нападение на тюрьму — дело гораздо более сложное, здесь значительная охрана, и шансов на успех очень мало.

Рассвет не принес мне никаких новостей, и уныние мое еще более усилилось. Я реально представил, что меня со связанными за спиной руками ведут за ограждающий тюрьму вал, тело содрогается от предрассветного холода… отрывистые слова команды и… выстрел.

Да, не приходилось сомневаться, что ночь прошла, не принеся никакого результата, однако ясно, что лобовая атака тюрьмы — огромный риск. Вполне реально, что от этого варианта товарищи откажутся, предпочтя ему другой — освободить меня по дороге к месту казни.

Хорошо подготовив нападение и выбрав удобное место на каком-нибудь отрезке шоссе Беллуно — Больцано, можно было бы легче всего добиться успехов. Единственный недостаток этого плана заключался в том, что меня могли не довезти до Больцано, а просто повесить на любом фонаре возле тюрьмы или придорожном дереве.

Уже наступил день, и, поскольку никто не пришел за мной, чтобы везти в Больцано, я мог надеяться, что проведу в Бальдениче еще по крайней мере двадцать четыре часа, прежде чем меня будут перевозить для исполнения смертного приговора.

Видимо, нацисты все еще надеются выжать из меня признание. Перевозка осужденных выполнялась всегда на рассвете; начиная с наступления сумерек и до утра фашисты, как правило, оставались в казармах и в других надежно охраняемых убежищах.

Почувствовав надежду, что мне дадут остаться в тюрьме еще один день, совершенно измотанный бессонной ночью и душевным напряжением, я свалился на койку и, свернувшись калачиком, моментально уснул.

Проснулся я вполне отдохнувшим, но спокойствия мне сон не прибавил. В тюрьме явно что-то происходило: со двора слышалась громкая немецкая речь и тяжелая поступь солдат. Я понял, что взвод, прибывший прошлым вечером для присоединения к гарнизону тюрьмы, сейчас проходит мимо тюрьмы. Что это значит? Уходят? Или их сменили другие эсэсовцы?

Я решил больше не засыпать, чтобы внимательно следить за любыми звуками и голосами, доносящимися до моей камеры.

Моя камера! Вряд ли в мире есть еще хоть одно какое-нибудь место, которе было бы для меня 'более ненавистным, и все-таки мне приходится говорить слово «моя» каждый раз, как я думаю о ней, и даже сейчас мне не удается разделить эти два слова.

Кто знает, сколько еще людей будет ожидать своего часа в этой же камере, кто знает, сколько узников томилось здесь до меня? Мне известно, что в этой же тюрьме сидели Бандьера, Бьянки, Манара Вальмиди — профессор, известный специалист по греческому языку, Банкьери…

Часы медленно тянулись друг за другом. Я напрягал слух, стараясь понять, не прибыли ли снова немцы и нет ли чего нового, что может стать благоприятным для меня. Но не мог услышать ничего особенного. Снова стали появляться те же мысли и опасения, которые мучили меня весь прошлый день, ночью и этим утром. Снова мной овладели тревожные мысли: ведь вполне могло быть, что подобное молчание со стороны означает, что они все еще ничего не знают о моем приговоре, и это предположение могло оказаться тем более верным, что уже прошло довольно много часов, а надзиратель все еще не вернулся и ничего не сказал мне о том, удалось ли ему благополучно передать записку.

Вполне возможно, что он испугался, поэтому решил не делать обещанного и избегает любой встречи со мной. Однако уже вскоре мне довелось убедиться, что подобные мысли были лишь необоснованным пессимизмом: ко мне заглянул столь ожидаемый мной надзиратель. Он оказался поистинг неоценимым помощником, рискуя собственной жизнью, пришел сказать, что передал записку в тот же день и что Цанканаро и Тарикко уже провели разведку в окрестностях тюрьмы.

Надзиратель ушел, а я снова начал прикидывать в уме, как друзья могут меня освободить.

Тюрьма Бальденич была одной из наиболее современных, ее окружали две стены, по которым проходили провода под током высокого напряжения, внутри ее находилось 16 карабинеров и десять надзирателей, внутренний арсенал ее был огромен; кроме того, тюрьма находилась совсем рядом с городом, в котором полно немцев, живших в многочисленных казармах.

По дороге Беллуно-Лонгароне, служившей важной артерией, связывающей Италию с Австрией и Германией, непрерывным потоком шли военные колонны. При первом же выстреле к тюрьме подошли бы любые из проходящих мимо воинских частей.

Немцы особенно свободно чувствовали себя в провинции Беллуно, так как она и провинции Тренто и Больцано были аннексированы от Италии и присоединены как части национальной территории фашистской Германии.

С другой стороны, мне приходилось раздумывать и о том, что при любом исходе операции неизбежно будут применены репрессии к заключенным, в результате чего на месте будут расстреляны все политические заключенные, находящиеся в Бальдениче, поэтому, может быть, гораздо лучше, если я умру один, по крайней мере в этом случае я смогу умереть спокойно, не мучаясь тем, что стал причиной смерти моих товарищей.

Сейчас, забегая вперед, я должен сказать, что за мое освобождение заплатили жизнью Цанканаро и его сын. В тот же вечер, когда меня освободили, нацисты арестовали многих жителей Беллуно. Сын Цанканаро вышел из дома, чтобы предотвратить арест отца, но был схвачен и повешен, а отец был убит, как только переступил порог своего дома.

Между тем я лег на койку и стал думать и думать о том, что меня ожидает. Постепенно усталость взяла свое, и я задремал.

Меня разбудил какой-то шум. Во сне мне казалось, что нацисты уже разгромили все отряды Сопротивления. Горько было сознавать, что придется умирать с такими предчувствиями и сознанием полного бессилия и неспособности сделать хоть что-нибудь для этих совсем еще молодых борцов; приходилось только надеяться, что в будущем жизнь моего народа будет свободной и счастливой…

— Проснись, еда прибыла, — слышу я голос из-за двери. — Поднимайся, поднимайся.

Я нехотя встаю, достаю миску и подаю ее надзирателю.

— Если хочешь, я могу дать тебе двойную порцию. У тех, кого привели сегодня ночью, что-то нет аппетита.

— Ты хочешь сказать, что у них нет зубов?

— Чего тут жевать-то? Но зубов у них действительно осталось мало. И чего люди не сидят по домам?

— Ты бы сказал, как там другие?

— Не могу знать. Так как, дать тебе двойную?

— Если другие ребята здесь и пока еще живы, то дай лучше им, мне что-то не хочется.

— Понимаю, понимаю, для последнего раза еда, конечно, не такая уж замечательная.

— Для последнего?

— Ну, такого я тебе не говорил! Это тебе со сна.

Он уходит, оставив миску, наполненную до половины.

«Последний раз» — ясно, один день уже прошел, и меня уведут сегодня. Хотелось бы знать точнее, когда это может случиться. Сегодня же днем, этим вечером или, может быть, завтра утром? Впрочем, шестью часами раньше или шестью часами позднее, большого значения не имеет.