Он появляется на стройке регулярно, раз в неделю, обычно во второй половине дня. Совсем седой, с глубокой сеткой морщин на лице, но еще статный, прямой, высокий. Он шагает по площадке, ко всему внимательно приглядываясь, словно проверяя, что сделано за то время, пока он отсутствовал, как продвинулись дела на объектах. Спускается в котлованы, вслушивается в трескотню компрессоров, гул бульдозеров, экскаваторов, многоголосый говор строителей… Подолгу вчитывается в надписи на монтируемом оборудовании всевозможных фирм, покачивает головой, удивленный сложностью машин и механизмов, их размерами. А когда устанет, идет к вагончику, в котором размещаются работающие на стройке французские специалисты, или, как их зовут здесь, — шеф-пурьены, садится на скамейку, умиротворенный, вслушиваясь в доносившуюся до него через открытую дверь французскую речь, чему-то улыбается…

В Оренбурге много других строек. Почему же он выбрал именно эту, возводимую в сорока километрах от города в степи, недалеко от границы Европы и Азии, куда и добираться приходится долго, попутным транспортом? И чему улыбается, слушая непривычную для здешних мест французскую речь?

На стройке его знают. И когда я заговорил о нем с прорабом, тот задумчиво сказал:

— Этот человек частый гость у нас. Хотите знать, кто он? О, это целая история… Познакомить с ним? — И, не дожидаясь ответа, подвел меня к все еще сидящему у вагончика седому мужчине, представил: — Иван Васильевич Рябов…

Стоило только нам начать разговор, как я сразу понял, почему прораб считает, что эта строительная площадка для Ивана Васильевича не рядовой объект — в годы второй мировой войны Рябов сражался во Франции, командовал русскими партизанскими отрядами, узнал и полюбил простой народ этой страны, и мирный объект, возводящийся под Оренбургом с помощью французских специалистов, предстал как символ продолжающейся дружбы двух народов…

В первый вечер мы проговорили допоздна… И если бы не документы, письма товарищей по Сопротивлению, боевые награды Франции и СССР, в то, о чем рассказывал мне Рябов, трудно было поверить. Не единожды говорили мы и потом. Я написал и опубликовал об Иване Васильевиче очерк. Однако оставалось ощущение, что чего-то не доделал, не довел до конца. И я продолжал сбор материалов, еще что-то уточнял, до чего-то старался докопаться. Однажды смущенно и чуточку краснея, словно сообщая о себе нечто предосудительное, Рябов признался:

— Вообще-то во Франции я вел дневник. Может быть, он поможет вам? — И тут же забеспокоился: только вот разберетесь ли, в записях? Ведь им тоже досталось немало!

С этими словами он вынул из шкафа сверток, развязал крест-накрест перевязанную бечевкой серую оберточную бумагу и подал мне несколько пухлых тетрадей в коричневых клеенчатых корках. Страницы их были испещрены убористым почерком, от времени пожелтели, пожухли, скрючились, как кожура бобовых стручков. Кое-где бумага оказалась подмоченной, местами склеилась. Читать их было трудно и потому, что то и дело встречались сокращения, вместо имен стояли лишь инициалы, а то и отдельные, на первый взгляд произвольно взятые буквы. Расшифровка всех этих загадок потребовала немало времени… Но в конце концов оказалось, что записи стоили этих больших затрат.

Кроме дневников, в архиве Рябова отыскалось несколько его личных заметок, связанных с пребыванием во Франции, которые Иван Васильевич подготовил по памяти после войны. Много для восстановления давних событий дали мне его нынешние воспоминания, а также работа в архивных учреждениях страны, переписка и встречи с его товарищами по борьбе в рядах французского Сопротивления.

Повесть «Французские тетради лейтенанта Рябова» документальна. И если ныне действующие лица выступают не всегда под своими, а под вымышленными именами (этого требовали в те времена строжайшие условия конспирации), то, по возможности, в большинстве случаев псевдонимы расшифровываются. Так, сам Иван Васильевич в подполье и в партизанском отряде носил имя Александра Колесника…

В конце недели Андреа вдруг изменила своему правилу. Утром едва группа Александра Колесника вышла из села, как повалил мокрый снег, по земле поплыла белесая мгла. В такую погоду порядочный хозяин собаку из дома не выгонит, а они шли и шли… Шли весь день. Под вечер впереди в полумраке стали проступать какие-то пятна. «Боваль!» — почему-то шепотом объявила Андреа. И они затоптались на месте, словно перед препятствием.

Об этом селе они уже кое-что слышали. Андреа рассказывала, что рядом с селом ведется секретное строительство, в Бовали полно немцев. А дальше мост. Ночью через него не пройти. Поэтому ночевать им придется в селе. И хотя в темноте на улицах Бовали они не встретили ни одного немца, но, несомненно, ощущали их присутствие… Тревожную ночь провели у фермера, знакомого Андреа. Рано утром, когда они подошли к берегу реки, то от моста уже тянулся длинный шлейф из автомашин и телег. Все ждали, когда наступит час переправы…

Но вот из будки вышел мордастый фельдфебель, зевнул, лениво махнул рукой солдату. Тут же поднялся шлагбаум, и с обоих берегов реки навстречу друг другу одновременно ринулись машины, повозки и люди. Документы проверяли наспех, и им удалось проскочить мост без помех. Настроение у Андреа сразу поднялось, напряжение с лица спало. «Теперь все, — сказала она весело, — теперь мы у цели». И впервые за всю дорогу улыбнулась.

На хутор Левиконь беглецы пришли в полдень. Но по земле все еще плыл белый, словно молоко, туман. Наверное, они и так бы проскочили хутор незамеченными, однако Андреа повела их задами, через сады, огороды. На ферму господина Булена они проникли с тыла. Миновав какие-то постройки, подошли к длинному помещению, напоминающему склад. Как потом выяснилось, это был коровник. По узкой лестнице поднялись наверх, попали в мансардную комнату, словно ласточкино гнездо прилепившуюся к крыше хлева. Первым, кого они увидели здесь, был Петриченко. Он что-то разыскивал в ворохе сваленной в углу сбруи. На скрип двери круто повернулся, увидев гостей, в первую минуту оторопел, заморгал глазами, видимо, еще не веря в реальность происходящего. Но тут же его лицо расплылось в улыбке. Со словами: «Кого я вижу! Наконец-то! А то мы уже все жданки поели, елки-моталки», — кинулся к гостям, принялся их обнимать.