Не успел я кончить, как из толпы выпорхнула какая-то приветливая и очень бойкая девица, оказавшаяся одною из бывших воспитанниц училища, и, подбежав вплотную к Е.Н. Гейцыг, засыпала ее звонкими словами, полными неподдельного воодушевления. Нисколько не смущаясь обстановкой, Лидия Загоровская отчетливо и ясно передала начальнице приветствие от имени воспитанниц училища и сказала следующее:

"Дорогая и любимая Евгения Николаевна!

Что солнце в небе красное – то Государь наш батюшка со своей Царицей-радостью. Ласкает, греет солнце – так свет, любовь и животворная радость льются с высоты Монаршего трона... Это мы видим, с восторгом чувствуем и переживаем сейчас в светлые минуты вашего праздника, собравшего нас всех сюда. За Ваши великие труды – Вам новая милость от Ея Императорского Величества Государыни Императрицы. Мы, бывшие воспитанницы Ваши, случайно узнав об этом выдающемся событии в Вашей жизни, поспешили к Вам, чтобы разделить с Вами Вашу радость.

Всегда для всех нас Вы были нежная, любящая, заботливая мать. Всегда все мы воспитанницы любили и любим Вас, как могут любить дети свою дорогую мать. Поэтому сегодняшний день – день радости и для Вас и для нас. Правда, Вам некогда оглянуться на ниву Вашей жизни. Вы в неустанном труде: то в работах по училищу, то у постели больных, то в хлопотах об обездоленных галичанах, о беженцах несчастных, в труде честном, высоком, благородном – по заветам Христа...

И в эту минуту высокой радости, невольно хочется нам оглянуться на все сделанное Вами, на все то доброе, к чему так идут слова Спасителя: "Возведите очи ваши и посмотрите на нивы, как они побелели и поспели к жатве, так что сеющий и жнущий вместе радуются"...

Кончилось торжество... Гостям был подан чай, после которого я, вместе с архиепископом Антонием, уехал из училища, увозя о нем самые светлые воспоминания... Посетив, затем, несколько мужских гимназий, где я присутствовал на уроках Закона Божьего, сделав визиты преосвященному викарию и Харьковскому губернатору, я на другой день, утром, уехал в Ростов, с сознанием выполненного нравственного долга перед училищем и его начальницей.

Это торжество было и лебединою песней Е.Н. Гейцыг.

Вскоре после него, Евгения Николаевна скончалась, с благодарною молитвою за Царя и Царицу на устах. Я вспомнил заключительные слова приветствия Лидии Загоровской:

"Возведите очи ваши и посмотрите на нивы, как они побелели и поспели к жатве"...

Хотя поезд прибыл в Ростов поздно вечером, однако в царских комнатах Ростовского вокзала собрались для моей встречи не только должностные лица, но и группа проживавших в Ростове беженцев-галичан. Отпустив первых, я занялся последними, устроил нечто вроде маленького заседания, на котором выслушал обращенные ко мне просьбы, сводившиеся, главным образом, к заботе о помещении детей в местные гимназии и ограждении их от влияния униатского духовенства, борьба с которым становилась все более трудною, ввиду того, что униаты располагали большими средствами и, пользуясь бедствиями православных галичан, переманивали их в унию. Жалобы эти раскрыли предо много очень тонкую и сложную игру католического епископа графа Шептицкого и составили содержание специального доклада Св. Синоду, в котором я ходатайствовал об отпуске средств на борьбу с униатской пропагандой и доказывал, что, сберегая лишнюю копейку, Св. Синод теряет чад Православной Церкви. Доклад был иллюстрирован разительными примерами, свидетельствовавшими о тех приемах, коими гр. Шептицкий и его агенты пользовались для уловления православных галичан в лоно католической церкви.

Из дальнейшей беседы я узнал, что среди профессоров эвакуированного в Ростов Варшавского университета находится и профессор П.В. Верховский, и я передал ему приглашение явиться ко мне утром следующего дня.

Было уже поздно; я отпустил галичан и направился в свой вагон.

На другой день утром, обер-секретарь Ростовский, сопровождавший меня в поездке, доложил мне о приходе профессора П.В. Верховского.

Предо мной предстал маленький, невзрачный человек, с нервными движениями и характерным выражением глаз. Я почти безошибочно определял по этому выражению людей "ищущих", но ничего не нашедших. Еще в более резкой степени было выражено такое "искание" в глазах прославившегося иеромонаха Антония Булатовича, наделавшего столько шума своею книгою об Имени Божием, создавшей Афонскую ересь имябожников.

Я очень любезно принял профессора П.В. Верховского и, указав ему на то, что был очень огорчен его статьею, появившейся вслед за моим назначением, и просил его объяснить мне ее мотивы и основания.

Профессор стал мне что-то говорить, не помню теперь уже что; я же, воспользовавшись короткой паузой, спросил его:

"Помните ли Вы, Павел Владимирович, ту семью, в которой вы жили в раннем Вашем детстве и юности; среди членов этой семьи были и лютеране. Помните ли Вы, как эти лютеране заразились Вашею пламенною детскою верою и приняли православие; как Вы не пропускали ни единого богослужения в храме, прислуживали епископу, держа пред ним евангелие; как, следуя голосу своей чуткой детской души, Вы стремились к иночеству, проживая на Валааме, пребывая в теснейшем общении со старцами и подвижниками...

Скажите мне, профессор: когда Вы были ближе к Богу, спокойнее, счастливее, – тогда ли, когда без критики, слепо, по-детски, верили и тянулись к Богу, как цветок к солнцу, или теперь, когда это бывшее раньше тяготение рассматривается Вами как детское увлечение, даже больше, как нечто ненужное и вредное... Неужели же Вы разорвали эти самые лучшие, самые дорогие страницы Вашей жизни?!"

Профессор был ошеломлен: мои слова застали его врасплох. Он недоумевал, откуда мне известны эти, быть может, им самим забытые, страницы его жизни и... он не знал, что ответить. Мне казалось, что, воскресив их в его памяти, я задел самое больное его место, и мне стало его жалко.

"Не думайте, Павел Владимирович, – продолжал я, – что я обижен Вашею статьею. Заблуждались Вы добросовестно; писали о том, что искренно исповедовали, не зная меня лично – обижать меня умышленно не собирались. Но значение Ваших статей – широкое; они обижают чувства каждого человека, верующего просто, не по-ученому; вносят соблазн и сумбур в умы, отягощают их сомнениями... И я в детстве и в юности не выходил из храма; и я провел всю свою юность в кельях старцев, и не было монастыря, которого бы я не посетил; нет и теперь дня, чтобы я не тосковал по Валааму, по Оптиной или Сарову... Не привелось мне там остаться навсегда; но я не изменил правде детских восприятий и ощущений и вижу в них единственный ответ на все те вопросы, какие Вы разрешаете теперь эмпирическим путем... Вы пробуете переустраивать церковную жизнь рационалистическими способами, хотите ввести ее в несвойственное ей русло. Но Церковь не должна смешиваться с государством, а должна стоять над ним; не должна ассимилироваться с "новыми" требованиями жизни, а должна всегда стоять на одном месте, как скала, как маяк; "прогресса" в области религии, из которой церковь черпает, свое начало и животворную силу, – не может и не должно быть; наоборот, нам нужно повернуть церковную жизнь назад, к требованиям забытой всеми "Книги Правил"...

Не помню, что мне сказал в ответ проф. П.В. Верховский. Помню лишь, что мы дружески расстались с ним. Крепко пожимая мне руку, он на прощание заметил, что, если бы был знаком со мною раньше, то не написал бы своей статьи.

Расставшись с ним, я, в сопровождении нескольких галичан, объехал мужские гимназии и посетил реальное училище, где присутствовал на уроках Закона Божия. Жалкие я вынес оттуда впечатления. Одна рутина, а жизни – не было.

Один из законоучителей, представляя мне учеников выпускного класса, сказал мне: "вот этот – самый лучший в классе; а вот этот – самый плохой". Меня передернуло от такой бестактности: я недоумевал, спрашивая себя, неужели пастырь церкви, пред которым раскрываются десятки тысяч душ его пасомых, так мало изучил человеческую душу; неужели он не понимал того, что, аттестуя так своего ученика перед всем классом и в присутствии того, пред которым трепетали не только запуганные дети, но и их начальство, он терзал душу ребенка, создавал одно из тягостных, неизгладимых впечатлений, какие будут, быть может, всю жизнь давить сознание ошельмованного, сконфуженного юноши...