В тот же день, 16 февраля, я проехал из гимназии в собор, а оттуда в нововоздвигнутый великолепный храм Екатеринодарского общества трезвости, где меня встретили трезвенники, с протоиереем В.Розановым во главе, поднесшим мне хлеб-соль на деревянном резном блюде и приветствовавшим меня пространною речью. Отца протоиерея я знал уже давно... Это был один из пламенных защитников правды, смело заступившийся за разгромленную Иверско-Алексеевскую общину и тотчас после моего назначения прибывший в Петербург, с ходатайством о производстве ревизии и личном моем приезде в Туапсе... Обращаясь ко мне с речью, он говорил не столько о деятельности трезвенников, сколько о вопиющем деле Иверской общины и благодарил меня за исполненное мною обещание и произведенную ревизию, раскрывшую правду...

Я восхищался превосходным храмом в древнерусском стиле, созданным трудами о. протоиерея, восторгался его кипучей деятельностью и, отметив ее в своей ответной речи, закончил ее такими словами:

"Глубокочтимый отец протоиерей!

Благодарю Вас за любезные слова, с которыми Вы обратились ко мне; благодарю и за хлеб-соль... Каждому человеку Милосердный Господь даст возможность сделать в жизни хотя одно маленькое доброе дело и испытать радость нравственного удовлетворения, источник коего кроется в сознании исполненного долга к Богу и ближнему. Вам угодно было остановиться на цели моего приезда в Екатеринодар, связанной отчасти с печальным делом Иверско-Алексеевской общины в Туапсе, и выразить надежду, что, рассеянные по разным местам, обиженные сестры вернутся в созданную ими обитель, в свое родное гнездо, и утрут моими руками свои слезы. Скажу откровенно, что, если это и случится, то я не вправе буду приписать себе такую заслугу, ибо явился к Вам спустя почти 10 лет после разгона сестер из разрушенной вражескими кознями обители Иверской, после того как Вы не побоялись стать на защиту обиженных, угнетаемых сильнейшими, раскрыть эти козни и их источник, довести о них до сведения Св. Синода и тем создать почву для моего участия в этом печальном деле. Моя заслуга лишь в том, что я откликнулся на Ваш призыв; но в этом – мой долг. Я могу только сердечно благодарить Вас за предоставленную мне возможность отстоять вместе с Вами поруганную правду и пресечь дальнейшие интриги торжествовавших доныне врагов. Вы хотели бы, чтобы я вышел утешенным из этого храма Божия. Я выхожу отсюда растроганным, ибо вижу, что Вы ведете борьбу не только за трезвость, понимаемую в обычном значении этого слова, но и за духовное трезвение. И тем дороже Ваши труды, что Вы совершаете великое дело Божие без шума, без поддержки и помощи сверху, а сами здесь, на месте рождаете святые начинания и осуществляете их. Мне дороги именно эти невидные, скромные труженики, и я уже имел случай высказывать, по иным поводам и в других местах, свои мысли о том, что вменяю себе в особый долг службы своей находить этих тружеников и всеми доступными мне способами поддерживать их силы и увеличивать запасы духовной бодрости и энергии".

Вечером того же дня я уехал в Ставрополь, не вспомню сейчас за каким делом. Посетив престарелого архиепископа Агафодора и его викария, епископа Михаила, я направился в обратный путь, заехав, по дороге, в Таганрог.

С Таганрогом связана легенда о старце Феодоре Кузмиче, а эта легенда, одна из красивейших и глубоких, до того занимала, так захватывала меня, а после исторического труда генерала Н.Шильдера, склонного видеть в ней исторический факт, так влекла меня в Таганрог, что я использовал представившийся мне случай и остановился на день в этом городе, живущем и доныне воспоминаниями о незабвенном Императоре Александре I Благословенном. Трудно выразить словами, почему имя этого Государя так дорого, так близко моему сердцу, почему каждая строка из жизни его волновала и пленяла меня, почему я чувствовал к Нему, вернее – к Его блаженной памяти, такую же горячую любовь, как и к родному Ему по духу Императору Николаю II. Оба были мистиками, оба были Благословенными, и души обоих тяготились короною и порфирой и стремились к небу... Я хорошо знаю, чем должна быть власть, как знаю и то, почему тяжко ее бремя, почему она обречена на то, чтобы всегда смотреть вниз, и не вправе оглядываться по сторонам, тем более парить под небесами, как не вправе это делать укротитель диких зверей, подчиняющий их гипнозу своего пристального взора, иначе будет разорван на части... И, однако, сколько драматизма при встрече с сочетанием нежной психики тонко одаренной натуры и грубой власти!

Не знаю почему, но поезд прибыл в Таганрог только поздно ночью... Я, однако, еще бодрствовал, занятый составлением разного рода докладов; не спал и Обер-Секретарь Ростовский. Встречи я не ожидал, тем более в такой поздний час. Каково же было мое удивление, когда, выглянув в окна вагона, увидел, что подле него толпилось чуть ли не все местное духовенство, при орденах и в камилавках... Едва поезд остановился, как в мой вагон вошел благочинный и стал усиленно добиваться приема, ссылаясь на приказ своего епископа. Обер-Секретарь не менее категорично заявлял, что приема в этот поздний час не будет, что я, не желая никого беспокоить ночью, приеду к Преосвященному Иоанну утром, к 8 часам... Однако батюшки буквально ломились в двери вагона и усиленно настаивали на личном свидании, ссылаясь на какие-то весьма срочные вопросы... Пропустив благочинного, Обер-Секретарь уже не мог справиться с остальными, и скоро весь вагон наполнился представителями Таганрогского духовенства, заставившими меня принять их... Благочинный заявил мне, что Преосвященный Иоанн ожидает меня и не ляжет спать, пока я не приеду. К нему присоединились прочие, и как я ни отбивался, однако батюшки чуть не силою вытащили меня из вагона, усадили в автомобиль и повезли по темным улицам погруженного в глубокий сон Таганрога в ярко освещенные покои Преосвященного. Однако, привезя меня туда, они мгновенно куда-то скрылись и оставили меня и Обер-Секретаря Ростовского в огромной приемной архиерейского дома. Не сразу показался и Преосвященный Иоанн. Я недоумевал, чтобы это означало... Вскоре, однако, мое недоумение объяснилось. Владыка заказал своему повару такой ужин, что бедняга никак не мог с ним справиться... Прошло не менее часа прежде, чем меня позвали в столовую, где стол буквально ломился под тяжестью расставленных на нем блюд. Я никогда не видал такого подавляющего количества яств и питей и был уверен, что стол не выдержит тяжести и рухнет. Это было нечто совершенно невообразимое и ни с чем несообразное... Даже самому хозяину, епископу-монаху, было зазорно глядеть на эту картину, рождавшую не аппетит, а самое искреннее негодование, от проявления которого меня удерживало только нежелание конфузить Владыку в присутствии его подначальных... Однако же этот ужин испортил мое настроение, и я ждал только момента, чтобы поскорее вернуться в свой вагон.

На другой день Владыка, пребывая безотлучно подле меня, возил меня по всему городу, по местным церквям, гимназиям и училищам. Поехали мы с ним и за город, на кладбище, где был погребен местно чтимый за святого Таганрогский подвижник, и, наконец, в дом, где скончался Император Александр I.

Самый убежденный скептик, войдя в этот дом, поверит легенде о старце Феодоре Кузмиче. Объяснить почему – трудно; но это чувствуется. И нет в Таганроге никого, кто бы этой легенде не верил. И внешность этого дома, и его стены ничем не отличаются от прочих домов Таганрога; а между тем, всякий входящий в этот дом испытывает то же, что и входя в церковь, или в хибарку преподобного Серафима, где, казалось, всякая вещь пропитана святостью, насыщена неземными элементами.

О многом нужно было бы написать, останавливаясь на "святости неодушевленных предметов", или "флюидах святости", но это завлекло бы меня слишком далеко; скажу лишь, что легенда о старце Феодоре Кузмиче никак не являлась в моих глазах "легендою", а после посещения Таганрога стала казаться мне несомненным историческим фактом.