— Ну держись, Катерина! Видать, ты в счастливой рубашке родилась, что так отделалась. А до свадьбы все заживет…

Нейрохирург «размылась», отказалась от предложенного Аленой чая и ускакала по своим делам. А та залила кипятком пакетик ромашки, устало плюхнулась в кресло, с наслаждением вытянула ноги на журнальном столике и сделала первый, самый вкусный глоток. Но тут дверь с грохотом распахнулась, и перед ее изумленным взором предстал возбужденный Викентий Палыч.

— Силантьева! Ты чего тут расселась, как у себя дома?! Сидит, иху мать, ноги кверху! Нашла, тоже мне, время! Немедленно беги в операционную к Черемушкину! У нас тяжелый случай…

«А то мы тяжелых случаев не видали, — раздраженно подумала Алена, собирая себя из кресла. — Тяжелее уж, кажется, и не бывает».

Оказалось, бывает…

То, что она увидела в операционной, полтора часа тому назад являлось бульдозеристом Прутиковым Аркадием Петровичем и продолжало бы им оставаться, если бы «железный конь» бульдозериста не врезался на полном скаку в бетонную стену складского помещения по причине его, то бишь Прутикова Аркадия Петровича, полной невменяемости.

Удар, к счастью, пришелся по касательной, но был такой сокрушительной силы, что целой осталась только сама черепная коробка. Сорванный скальп разодрало на мелкие кусочки, брови, веки, нос, губы и уши были оторваны — сняты, как скальп, вместе с кожей и мышцами, обе челюсти сломаны, а яма рта забита кровавым месивом зубов и костей.

Пока Черемушкин возился с переломанными конечностями, Алена с операционной сестрой Ниной сшивали на столе из кусочков скальп бульдозериста, потом надели ему на голову, как шапочку, и пришили, залатав все, что еще можно было залатать.

Злосчастная жертва «зеленого змия», бульдозерист Прутиков был в сознании, но столь мертвецки пьян, что как бы и в беспамятстве или под глубоким наркозом, так что обошлись без новокаина. Интересно, что трезвый человек в подобной ситуации наверняка не собрал бы костей, а этот собрал, хоть и поломанные, и даже что-то мычит запитой по самые оторванные уши утробой, уж не песню ли? Вот уж поистине пьяного Бог бережет! Хотя на самом-то деле не Бог, а черт. Больно нужны они Богу, бессмысленные, зловонные, омерзительные уроды, от которых столько зла на земле, столько горя и слез.

— До утра в реанимацию, а утром в челюстно-лицевую хирургию! — отрывисто приказал Черемушкин, когда все было кончено.

— Есть, товарищ командующий! — щелкнула каблуками Алена, вскидывая ладонь к виску.

— Ладно, иди уж отдыхай, — усмехнулся хирург. — Устала, белая как мел.

Она вышла из операционной и увидела маявшуюся у окна Фаину.

— Ну наконец-то! — заспешила к ней та. — Я уж не чаяла дождаться.

— А что случилось?

— Из сада тебе звонили. Велели прийти.

— Анька? Сашенька? — Ноги стали ватные, а в животе мгновенно образовалась сосущая пустота, и Алена судорожно прижала к нему руки.

— Ничего не знаю. Раиса разговаривала, она ж не спросит. А как тебя из операционной вытащить? Вот стояла, ждала. Ты беги, — говорила она уже на ходу, едва поспевая за летящей по длинному больничному коридору Аленой. — Да не волнуйся раньше времени. Если б что плохое, они бы сразу сказали. А так, мало ли…

Но та не слушала, охваченная ужасом, лихорадочно переодевалась, путаясь в рукавах, пуговицах, кнопках.

— Жалко, нет ни одной машины, — сокрушалась Фаина. — И Палыч куда-то уехал, и Черемушкин сегодня безлошадный. Может, выйти с тобой, поймать?

— Не надо, здесь же рядом, быстрее добегу. Спасибо, Фаина Михайловна!

— Ты хоть позвони потом, расскажи, что стряслось! — крикнула та вслед.

Но Алена уже не слышала, бежала, проклиная высокие каблуки, на которых и ходить-то толком не умела, не то что бегать. И путь до сада растягивался в бесконечность, свиваясь беговой дорожкой, — кажется, летишь как птица, а на деле ни с места.

Первое, что она увидела, ворвавшись в детсадовскую раздевалку, была Анька, застывшая столбиком между коленей Шестакова, который сидел на низенькой дерматиновой скамеечке и пытался завязать у нее под подбородком тонкие тесемки вязаной шапочки.

Алена бессильно привалилась к дверному косяку, «хорошенькая», как никогда: красная, потная и расхристанная. Сбитое дыхание с шумом и свистом вырывается из груди, пересохший язык не помещается во рту, коленки дрожат от напряжения и пережитого ужаса, хотя вот же она стоит, Анька, живая и на первый взгляд невредимая!

Она беззвучно открывала рот как рыба, вытащенная из воды, но Шестаков, и сам испытавший нечто подобное, когда ему неожиданно позвонили из сада, не спешил прийти к ней на помощь, уязвленный тем, что сам он примчался бог знает откуда, невзирая на пробки и занятость, а она — мать называется! — работает за углом и далеко не заместителем министра здравоохранения, а явилась вот только что.

— Мамочка! — подала голос Анька, кося глазами и старательно задирая голову под неумелыми пальцами Шестакова. — У меня швы!

— Швы?! — испугалась Алена. — Ты ударилась? Упала?

— Да вши у нее, вши, — пояснила, появляясь в дверях раздевалки, воспитательница Элеонора Юрьевна.

— Вши?! — обомлела Алена. — Что значит вши?!

— Педикулез, — развеяла невежество молодой мамаши воспитательница. — Сразу у троих обнаружили — у вашей, у Иры Довженко и у Лени Зеленова. Друг друга заразили, а где подхватить умудрились, ума не приложу.

— Если по ночным клубам болтаться, можно и не такую заразу в дом принести, — охотно подсказал источник заражения Шестаков.

Алена бросила на него испепеляющий взгляд, но промолчала.

— Мы, как обнаружили, сразу вам позвонили, — повернулась к ней Элеонора Юрьевна. — Но вы были в операционной, и вас не позвали. А нам же нужно срочно изолировать эту троицу, чтобы они нам тут всю группу не перезаразили. Хорошо, с отцом удалось связаться, сразу приехал. Значит, завтра у нас санитарный день, будем помещение дезинфицировать — такое ЧП! Так что сидите дома. Вот вам хлорка, — протянула она Алене пол-литровую, замотанную полиэтиленом банку, — будет чем заняться. Обработайте все поверхности, но в первую очередь займитесь, конечно, волосами, в том числе своими.

— Не надо никакой хлорки, что за каменный век! — досадливо поморщился Шестаков. — Есть масса современных средств!

— Есть, — не стала спорить воспитательница, — но эффективнее хлорки пока еще ничего не придумали. По мне, так лучше вонью немного подышать, чем со вшами маяться… в космическом веке, — не удержавшись, подколола она.

До дома шли молча, и только Анька щебетала без умолку, потрясенная невероятным, неведомым счастьем — идти между мамой и папой, крепко держать их за руки и виснуть на этих руках, лететь и дрыгаться, и качаться.

И только у самого дома Андрей сказал:

— Вы поднимайтесь, а я зайду в аптеку, куплю, что нужно.

С его возвращением работа закипела — все головы, исключая Андрееву, коротко стриженную, намазали едучим снадобьем, замотали полотенцами, засучили рукава и принялись за уборку. Потом мыли головы, сушили их феном. Тут-то и обнаружилось, что Анькины волосы сплошь усеяны гнидами — теми самыми пресловутыми яйцами вшей, из которых потом и выводятся «вшивые» детки. А кто его знает, погибли они или остались жизнеспособными?

Решили не рисковать и уничтожить пораженные волосы как класс. Вооружились с Андреем ножницами, посадили Аньку в ванну на табуретку и в четыре руки полтора часа обрезали каждый волос, соприкасаясь то пальцами, то боками.

Потом ужинали и уже весело смеялись над неожиданно свалившимся приключением и над Анькиной «тифозной», ободранной головой, и все вместе убирали со стола и мыли посуду.

— Анька! Ты что же это грязную вилку в стол кладешь?

— А я ее облизала…

— Сашенька! Смотри, у тебя сейчас сметана с ложки капнет! Быстро оближи!.. А теперь тарелку давай.

— Может, мне ее сначала тоже облизать?..

А потом уложили детей спать, и наступил момент «икс», когда требовалось либо уйти, либо остаться. И надо было, конечно, остаться. И оба этого хотели, но не нашли нужных слов и действий…