— Мы не сидим у мамы на шее. Нам помогает Анькин отец. Он хочет, чтобы хотя бы до трех лет она побыла дома.
— Иди ты! — изумилась Наталья. — Так он что же, признал ребенка?
— Видимо, признал, — подтвердила Алена.
— «Видимо»! А почему же тогда не женится?
— Наверное, потому что не признал его мать.
— То есть тебя? — уточнила Наталья.
— То есть меня.
— Ну ты и дура! — поразилась сестра. — Всегда была дурой, дурой и осталась. Надо было сразу брать его, пока тепленький!
— Он мне не нужен ни тепленький, ни холодный!
— Врешь! Нужен! Вот по тому, как ты это сказала, вижу, что нужен. Только ты, дорогуша, упустила время. Часто он здесь бывает?
— Раза два в месяц. К нам его мама приезжает, Надежда Никитична.
— «Мама»! — передразнила Наталья. — Ну теперь-то он точно не женится. Зачем ему хомут на шею надевать, если и так хорошо? Ребеночек есть, а забот никаких. Отстегнул деньжат — и свободен. Много он тебе дает?
— Мне он ничего не дает. Он дает Аньке. А мне от него ничего не надо!
— Вре-ешь! — усмехнулась Наталья. — Тебе от него многое надо. А где ж вы трахаетесь?
— Ну что ты мелешь?! — Алена плотно прикрыла кухонную дверь. — Там же дети!
— А то они не видят!
— Ничего они не видят! У нас совсем другие отношения! Мы… друзья.
— Ты что, сериалов насмотрелась? Спустись на землю! Захомутает его нормальная баба, и кончится вся твоя дружба, а вместе с ней и денежные вспомоществования. Сумела развести мужика на деньги — молодец! А теперь жми из него, сколько сможешь, пока другая не присосалась. Неизвестно, как завтра жизнь обернется, так что хватай сегодня и будь что будет.
— Интересная философия, — согласилась Алена. — Спасибо за науку. Я подумаю…
— Вряд ли у тебя получится.
Дверца ходиков со скрипом распахнулась, и кукушка звонко прокуковала четыре раза.
— Ой, Господи! — подпрыгнула Наталья. — Испугала, зараза!
— Пора в садик идти за Сашенькой, — спохватилась Алена. — Пойдешь с нами?
— Еще чего не хватало! Я вас здесь подожду.
— Мы обычно еще гуляем часа полтора.
— Да хоть два.
Алена собрала Аньку, отправила их с Мими на лестничную площадку, оделась потеплее и, секунду поколебавшись, забрала с собой деньги и паспорт. На всякий случай.
В саду после крепкого декабрьского морозца было жарко, и Алена расстегнула дубленку.
— Давай, Сашенька, побыстрее.
— Почему побыстрее?
— А как же? Мими у нас совсем замерзнет. Пока мы с тобой на улицу выйдем, она уже успеет в сосульку превратиться.
— А Анька в кого превратится?
— Анька ни в кого не превратится. У нее одеяло теплое.
— А мне сегодня Ирка Довженко стукнула по печени каблуком. Нам эта Ирка всем уже в группе надоела. Гад она, а не ребенок.
— Ты плакал?
— Поплакал-поплакал и перестал.
— Сейчас не болит?
— Сейчас уже не болит. А что такое грех?
— Грех? — удивилась Алена, натягивая на Сашеньку теплые рейтузы. — Это когда человек делает что-то плохое. Ведет себя неправильно. Понял?
— Понял. А что такое гнида?
— О Боже! — засмеялась Алена. — Какой любознательный почемучка. Где ты только всего этого набираешься? Ну, слушай. Есть такие маленькие насекомые-паразиты.
— А почему паразиты?
— Потому что живут за чужой счет. Называются вши. А яйца, которые они откладывают, называются гниды.
— А из этих яйцев можно делать яичницу?
— Нет, нельзя. Они совсем крохотные, как песчинки.
— А гниды варят из них яичницу?
— Ну как же можно? Это же их будущие детки…
Смеркалось. Ветер стих, с неба посыпался снежок, и сразу стало теплее. Анька сладко спала в своей коляске, Сашенька с Мими с визгом носились по детской площадке, катались с горки. Домой идти не хотелось, и вместо обычного часа они прогуляли почти два, как и напутствовала Наталья.
В сгущающихся сумерках Алена видела, как у подъезда остановилась «скорая помощь». «Кому-то стало плохо, — подумала она. — Кому же?»
— Иди сюда! Покатайся с нами! — звали Сашенька и Мими.
Дубленка была старая — не жалко. Алена поставила коляску так, чтобы не залетал снежок, поднялась на высокую горку и скатилась вниз.
— А теперь я! Теперь я! — звонко кричал Сашенька. — Ловите меня!
— Чур, моя очередь!
Мими съехала на ногах, врезалась в Алену, и обе они рухнули в мягкий, наметанный у горки сугроб. Сверху навалился полный восторга Сашенька, и все трое долго барахтались в снегу, хохоча и вновь, и вновь опрокидывая друг друга.
Из подъезда вынесли носилки, задвинули в машину, и «скорая помощь» уехала. Сердце не дрогнуло, не оборвалось в груди, душа не замерла в холодном страшном предчувствии.
«Почему, почему? — корила она себя потом. — Как я могла не понять, что это вынесли маму? Что ее больше нет?! И хохотала, каталась с горки, валялась в снегу…»
Но разве можно было поверить? Понять эту чудовищную несправедливость, нелепость? Принять, смириться? Разве думалось, гадалось, мерещилось, что и тебя не минует сия горькая участь? И тебя постигнет невосполнимая утрата, случится то же, что и со всеми? Со всеми понятно, но с тобой! С тобой?! Так преждевременно, так неожиданно, так внезапно? И уже ничего ни вернуть, ни исправить. И не успеть сказать, отчаянно крикнуть: «Не уходи! Не оставляй меня, мама! Потому что без тебя я осиротею на этой земле! И кому же еще я нужна здесь, кроме тебя? И как мне вынести такую непомерную боль и ужас одиночества, и неизбывную, пронзительную тоску по тебе?..»
23
— Жизнь трагична изначально. Близкие уходят, и мир вокруг стремительно пустеет. Ты теряешь корни и сама превращаешься в корень, питаешь новую поросль. И уже не берешь, а даешь. Цепочка мироздания…
Сейчас тебе очень тяжело, и даже мысль, что когда-то снова будешь смеяться и чувствовать себя счастливой, кажется кощунственной. Но поверь мне, так и будет. И это вовсе не забвение дорогого тебе человека, не предательство его памяти — это благо. А иначе жизнь превратилась бы в непреходящий кошмар. Помнишь, «печаль моя светла»? Не горечь, потому что мамы больше нет, а радость, оттого что она была у тебя такая. Печаль останется, но вот эта острая боль «на разрыв аорты» уйдет, надо только пережить этот страшный период. Пройти через него, продраться и жить дальше спокойно и счастливо. Ведь мама этого для тебя хотела…
Надя Корнилова приехала в Москву к дочери и, узнав, что Вали Силантьевой больше нет, пришла к Алене поддержать ее в трудную минуту.
— Ты слышишь меня, девочка?
— Да-да, конечно, — отрешенно улыбнулась Алена, будто знала нечто такое сокровенное, другим непосвященным неведомое, что открывается лишь в минуты острого горя, а потом забывается, стирается из памяти за ненадобностью, ненужное и лишнее в повседневной поверхностной жизни.
— Как же ты управляешься одна с тремя малышами?
— А я не одна. Подруги мои приходят, соседка Лира Владимировна, женщина одна с работы, тетя Фаина, и Надежда Никитична жила с нами до сороковин.
— А кто это — Надежда Никитична?
— Это… мама Анькиного отца.
— А сам-то он появляется?
— Появляется. Собственно, мы и живем все на его деньги. Он Аньку очень любит. И она его. Как увидит, начинает прыгать в кроватке как сумасшедшая.
— А тебя? Тебя он любит?
— Меня не любит. Ну, то есть не любит как женщину. Мы с ним друзья.
— А ты его любишь?
— Я… стараюсь не думать об этом. Было бы смешно и нелепо… Особенно сейчас. Мне никто не нужен. Да и я вряд ли кому понадоблюсь с тремя детьми, — горько усмехнулась она.
— А что же Наталья? Сестра твоя? Ведь это ее дети? Неужели даже сейчас не собирается их забрать?
— Наталью я последний раз видела на похоронах и, надеюсь, долго еще не увижу. Детей я ей ни за что не отдам, хотя и права-то на них не имею. Единственное, что меня в этой ситуации успокаивает, так это то, что вряд ли она когда-нибудь захочет утвердиться в своих правах.
