Что ж, теперь, после нашёптываний людей Бамута, всё зависело от жара и красноречия молодого хана. Если его наглость покажется смешной — он погиб. Вся дальнейшая жизнь будет между приговором и казнью. Он, кажется, почувствовал, как отрываются его ноги от земли, а внизу — бездна, бездна... Но он стоял в этом, главном в мире, шатре... Спина гордо выгнулась. Как у молодого пардуса.

   — Вечерние страны, мудрейший? Ты находишь?.. Ну так знай, — довольно я бегал. Ты всё можешь. Реки текут по твоей указке. Войска освободились. Сделай это, мудрейший. Для себя и для меня сделай. Или я поеду туда джихангиром, или не поеду вообще. Это моё последнее слово.

   — Джихангиром?! Тебя?! Ты слишком молод для такого... — Об этом Чуцай не думал.

   — Нет, я и только я. Дай мне Запад, я замирю его границы. Помогу слабому против сильного. Мы делали это в степях кыпчаков. Я знаю как. Кыпчаки меня уважают. Кто кроме меня? А себе возьми Восток. Дай мне усмирить то, чего нет, что ещё у врагов, и возьми то, что уже есть. Я повелитель войны, ты — мира. И Субэдэя мне дай в советники — пусть занимается своим любимым делом, а не полощется знаменем вредных для державы заговоров.

Брови Чуцая разгладились. Он слушал, он почти соглашался. А сердце Бату брыкалось как дикий конь, впервые узнавший ургу. Он говорил, говорил, говорил. Он боялся остановиться и не долететь.

   — И ещё, поход должен быть великим почётом, а не ссылкой. Чтоб отказ от него был позором для любого...

Идея западного похода Угэдэю так понравилась, что вскоре он честно забыл — кто именно её подсказал. Известие о великом походе на Запад, на Вечерние страны ворвалась в юрты бедняков и богачей, словно ливень после засухи. И все вдруг встрепенулись, вспыхнули. Почему так получилось? Догадаться нетрудно. До того как искру поднести, хорошо просуши дрова. Люди Чуцая готовили людей исподволь, сначала шёпотом, потом громче, громче, говорили и про наглых кыпчаков, которые готовы ударить по беззащитным монгольским кочевьям в любой миг — только того и ждут. Говорили — как бы между прочим — про богатства несметные. Странно устроен человек. Мало кто из простых нухуров разбогател в походах сартаульских и джурдженьских, но опять, как в чистый снег, верили простодушные люди, что теперь-то уж пригонят они к родной юрте вереницы рабов.

Чуцай осторожно сговорился и с давними своими врагами — уйгурскими христианами, исподволь намекнув, что западный поход — прекрасный повод для них расправиться с «псевдохристианами», еретиками-мелькитами земли урусов. Тут всё неожиданно быстро сладилось — весь расчёт Чуцая был на то, что застарелая ненависть несториан к мелькитам крепче свежей ненависти к нему. И он не ошибся.

Когда в игру включились поднаторевшие шептуны из служителей Креста, страсти вокруг похода закипели ещё сильнее. Особенно в христианских юртах, которых было полным-полно. Несторианским проповедникам не привыкать, ведь когда-то они собирали людей вокруг юного Темуджина, потом — раскачивали яростный азарт для борьбы с джурдженями... Великое дело — опыт. И вот снова зашумели уставшие степи.

Однако посчитали и поняли — войск-то маловато будет.

Тогда, подумав чужим умом, Угэдэй издал приказ о мобилизации для западного похода каждого старшего сына из каждой семьи Коренного улуса. Всё бы хорошо, но...

...Но тут некий тангут из имперской канцелярии указал Великому Хану на великое чудо, которое тот сподобился сотворить и которое — не прояви этот дотошный должного рвения — так и осталось бы для хана неизвестным.

Сверив реестры «до» и «после» указа, этот тангут обнаружил, что добрая треть пожилых пастухов и нухуров многострадального Коренного улуса вдруг в одночасье лишилась наследников. Причём этот изысканный небывалый мор отчего-то пощадил девушек, женщин, а также тех, кому уже за двадцать трав, обрушив всю свою загадочную ярость исключительно на юное мужское население.

Сначала Угэдэй сильно удивился таким чудесам, но, почесав в задумчивости щёку, решил ответить чудом на чудо.

После очередного указа заботы по выискиванию будущих героев великого похода на Вечерние страны легли на упругие плечи славной и неподкупной гвардии Кешикту, на привычные плечи любимых стервятников Хранителя Ясы Джагатая. Тех самых, которых робко облетали стороной даже синицы и воробьи. Сине-красным намекнули, что главное в их поведении на сей раз — это вовсе не попустительство своему (всем известному) ласковому и тихому нраву....

Как и предполагалось, уши кешиктенов отнюдь не остались глухими к ханскому призыву. Из туманного бытия в лучшем из миров кешиктенами было вытащено за волосы обратно в мир наихудший несколько тысяч юнцов. Гвардейцы явили чудеса чародейства, переплюнув в этой таинственной сфере даже христианского Мессию, который, как известно, сумел воскресить почившего Лазаря.

Неблагодарные родители (те, которые заботами гвардейцев сами за сокрытие не заменили на Небе «воскресших» сыновей) отреагировали на чудо очень кисло.

«Вы испугались того, что мы прогневили Небо, вернув их назад? — сочувствовали кешиктены. — Не печальтесь, скоро они снова там окажутся. Грядёт война».

Пастухи благодарно кланялись, но восторг в их глазах почему-то не сиял.

О том, чтобы безутешные харачу и нухуры не ощущали себя виноватыми перед богом, весёлый Угэдэй тоже позаботился. Он решил наложить на них ещё и ховчур по старому рецепту: на одну семью одна лошадь.

Тут всю радость испортил въедливый Юлюй Чуцай.

После привычных препирательств упёртый джуншулин заявил, что, если снова забирать лошадей у бедняков, то монголы Коренного улуса из гордого кочевого племени превратятся в осёдлый народ и от семенящих пешком «презренных китайцев» будут только тем отличаться, что навсегда осядут на одном месте. Причём местом этим будут могильники.

Кроме того, Чуцай заметил, что именно его — коварного и подлого — обвиняют в том, что он защищает китайцев в ущерб монголам. «И это в то время, — указывал он, — как сами монголы готовы размазать гордых соплеменников по шершавому лицу земли, будто раздавленную муху по стеклу. Вот вам очередной пример: опять забирают из отощавших семей очередных подросших кормильцев. И это называется господством?» — распластал Чуцай свои тощие гибкие руки в показном удивлении.

Угэдэй пошарахался по юрте и внял неутешительным расчётам, по обыкновению цифры заворожили его, как кобру дудочка факира.

Лошадей Великий Хан решил нагнать только из «богатых» семей. Ему принесли списки таковых, и он уже без особого удивления обнаружил: после его указа множество семей мигом обеднело, ведь именно «в лошадях» высчитывалось у кочевых родовое богатство. Как будто по степи внезапно пронёсся мор, на сей раз лошадиный. Однако теперь Великий Хан знал, что на каждое злое колдовство найдётся доброе: кешиктены ринулись «воскрешать» пропавшие табуны и превзошли на этом поприще самих себя.

Бату давно уже стал замечать: когда он восседает в огромном жёлтом шатре под сенью шёлковых, прозрачных для нахального света зонтиков и ловит взгляды устремлённых на него десятков пар глаз, ждущих указаний, он чувствует себя тем, кем все эти люди его видят... дойной коровой чужого честолюбия. Трудно удержаться, чтобы не вскочить, чтобы расслабленной плетью-ладошкой не отхлестать их самодовольные рожи.

Странно устроен мир: каждый готов стащить его с этого почётного места, чтобы самому стать предметом презрительной и завистливой ненависти.

Одно забавляет: никто не уважает его за обретённую сомнительную власть. Ведь каждому из неудачливых претендентов так важно доказать себе, что не из-за каких-нибудь особенных достоинств «этому выскочке» удалось стать джихангиром...

Нельзя же, например Гуюку, и мысли допустить, что этому своему возвышению Бату обязан (хоть на маленькую толику) своему собственному уму, своей собственной силе... а не «подлым интригам врагов». Признав ТАКОЕ, горе-царевичи (особенно Гуюк и Бури) должны будут следующим шагом поразмыслить о неприятном. О том, что им самим не хватает ума и силы.