— А ты изменился, хан. Раньше, после смерти отца, приезжал юноша — бесформенная масса, торчащие углы. Теперь иное: голоса и движений плавное единение. Война ужасна, но она преображает мужчин.

   — О нет. Я постарел на этой войне, — неискренне вздохнул Бату, которому вкрадчивая лесть Чуцая понравилась.

   — Я внимательно следил за тобой эти восемь лет, многое знаю.

   — Ты знаешь о каждой травинке в лесу, мудрейший, — слегка, чтобы не потерять достоинство, склонил голову молодой хан, — Тулуй много говорил о тебе — только хорошее. Ты спас его... тогда, восемь трав назад.

Чуцай нахмурился. О том, что предшествовало кончине Темуджина, ему вспоминать не хотелось. Он поднял глаза на Бату, и тот свои не отвёл. Во взгляде молодого хана, в его полуусмешке, читалось: «Мы друзья, но если бы стали врагами, и мне было бы чем тебя уколоть. Однако я сразу положил на стол свой потаённый нож, не вонзил его и не сделаю этого впредь».

   — Ты видел, как погиб Тулуй?

На Бату разом нахлынули рваные воспоминания. Прозрачная ночь, чёрная гладь безоглядной Кара-Мурен, ласковые волны облизывают чью-то оторванную руку на берегу... ливень... нахальные потоки воды. Как безумная бабочка, бьётся о косяк створка лаковой двери. Голова Великого Хана — на твёрдой тростниковой подушке, а рядом, на коленях — Тулуй. Вокруг всё заплёвано... А он, Бату, перекрикивает дождь, орёт в темноту, туда, где издевательски изогнулись двускатные китайские крыши: «Лекаря, лекаря!..» И кто-то уже, спотыкаясь, спешит, месит грязь.

   — Да, мудрейший... Он высасывал отравленную кровь из раны на шее Великого Хана. Змеиный яд опасен только в крови — во рту нет... Но, наверное, во рту у Тулуя была царапина, там всё вспухло, и... он задохнулся, а Великий Хан остался жив.

   — Как допустили стрелу?

   — Заговор... Смертник из наших рядов... Уйгур. Не успели схватить, перерезал горло.

«Опять христиане. Кто бы сомневался. Угэдэй и я им — даже не кость в горле, а заползший в горло скорпион», — лениво подумал Чуцай, который о смертнике знал, вслух же удивился:

   — Вот видишь, хан... А ты говоришь, я знаю про каждую травинку. Мне доложили другое... Про какую-то молитву Тулуя. Якобы он просил духов забрать его вместо Угэдэя на тот свет. А про смертника я не слышал.

«Всё ты слышал, хитрец», — подумал Бату, но перечить, конечно, не стал:

   — Это правда, мудрейший, он и молился тоже. Если, говорит, вы, духи, забираете нашего повелителя за заслуги, то я, мол, лучше, потому что... и как пошёл крыть... Угэдэй оказался у него и пьяница, и рохля, и дурак. В общем, отвёл душу. Называл его так...

   — Как и надлежит называть, — улыбнулся Чуцай.

И это Бату осторожно не поддержал, но продолжил:

   — А если, говорит, забираете его в наказание, то я — хуже... Вот недавно приказал четвертовать толкового джурдженьского полководца Ваньяна Чехоншана — великого воина, родной земли защитника. Ему, живому, ноги пилили, а мы сидели, пировали да приговаривали: «О, воин, в следующий раз родись у нас, больше толку будет».

Глаза джуншулина подёрнулись мимолётной скукой, довольно возиться с шелухой, пора к сердцевине переходить.

   — Слышал я про твою особенность, хан. Ты любишь продолжать невысказанные мысли тех, кто говорит с тобой. Не хочешь ли подумать — что мне от тебя надо?

   — Всё просто, мудрейший, — не лукавя, ответил Бату, — Тулуй был твоим человеком у Субэдэй-багатура. Теперь ты хочешь меня ему на смену — гладить встопорщенную спину Субэдэя.

Конечно же, Чуцай сподобился соблюсти приличия, пылко возразил:

   — Может ли моя гордыня столь вознестись, чтобы почитал я венценосных отпрысков Величайшего из людей своими людьми? Падая ниц у ваших сияющих гутулов, помышляю лишь о благоденствии вашем. — Чуцай мягко привстал и снова поклонился Бату.

Что с тех поклонов? Поясница не болит.

«Не странно ли? Тулуй — хан, белая кость, хозяин Коренного улуса. А на самом деле всего лишь «глаза и уши» какого-то безродного канцлера, не наоборот, — неожиданно подумал Бату. — Глаза и уши, чтобы следить за кем? Ещё смешнее. За Субэдэем — сыном кузнеца, доросшим до положения второго по силе человека в державе. А главный наследник Темуджина Великий Хан Угэдэй бегает по Китаю, как пёс на ошейнике, бросается на врагов, охотится. А в это время его зарвавшийся слуга держит коней государства за узду, и тот ему верит во всём, как дитя. Когда же так стало?»

   — ...о благоденствии вашем, но... — ухмыльнулся хан вполгубы.

   — Но мы не враги, и я хочу помочь тебе. Ты жив до сих пор по недоразумению, разве не знаешь? — Глаза Чуцая вдруг стали жёсткими... Это было ему совсем не свойственно. Мог ли кто-то сказать, что видел Чуцая резким, а не стелющимся? Никто. Если представить, что ствол дерева вдруг оскалил зубастую пасть, это будет куда страшнее пасти льва, потому неожиданно.

   — Задушишь своими кольцами, мудрейший, — оторопел на миг молодой хан и привычно зашарил рукой у пояса, нащупывая рукоять меча, но опомнился, покраснел. Тут тебе не война — гораздо хуже, да и меч оставлен у входа — такова вежливость. Проклятущий Чуцай прав: жил Бату все эти годы под крылышком Тулуя, воевал в чужих краях с отчаянием обречённого, учился, всё чего-то ждал, надеялся. А Тулуй прозябал — под крылышком у Чуцая, но тот, в свою очередь, держался на благорасположении Угэдэя, который ему всецело до* верял и ни во что не вмешивался. И пока это так — джуншулин всесилен.

А он, Бату, кому теперь нужен? Хотел его сгубить Темуджин, да не успел. Кто смерть Величайшего ускорил? Не иначе как Чуцай, и тем спас Бату жизнь. А дальше его оберегал Тулуй... просто так, по просьбе Маркуза. Без какой-либо выгоды, просто так, по-человечески. Ну и Бату, конечно, не оставался в долгу — помогал Тулую, как мог. Был бы Тулуй просто интриган — выгодно было ему головой Бату откупиться, ведь его смерти жаждет Хранитель Ясы Джагатай. Он ненавидит всех отпрысков Джучи и чуть не ежедневно посылает к Угэдэю «дальнюю стрелу» о том, что по закону Ясы кровь детей предателя и мятежника Джучи должна пропитать землю. С другого боку надоедает Угэдэю его выросший сынок Гуюк (если станет наследником, тогда пропадём мы совсем). Тут вообще прочь сомнения — вражда застарелая. И не только с детских трав, когда в «учёной яме» друг друга царапали, но была и другая история, в которой (как без того) замешана женщина. Знает Гуюк, и Бату с некоторых пор знает: вселенная большая, да тесная, и обоим на ней не уместиться.

Когда похоронили Тулуя, душно стало Бату, хоть как воротник расстёгивай. Неотлучный Боэмунд посоветовал: надо ехать к Чуцаю, только он спасёт. Но как поедешь? Субэдэй — с некоторых пор друг, соратник и воспитатель — Чуцая ненавидит. Разве можно доверившегося обманывать? Однако и покровителя такого терять разве разумно... Ссориться с Чуцаем — вовсе самоубийство. После смерти Тулуя никак нельзя, чтобы мудрейший понял, что джучиды на стороне его врага Субэдэя.

Выручил Бамут. Не знал Бату раньше, какой клад в его лице приобрёл. Поехал Бамут кривой дороженькой — догонять передвижные лаковые дворцы Каракорума — землю ел, песок жевал, обещанья нужным людям раздавал... Долго ли, коротко, но намекнули те, кому положено, мудрейшему канцлеру, что Бату хочет его видеть. Хочет, а самовольно приехать не может — себе дороже — спящего тигра разбудит.

Если бы Чуцай намёки не понимал, не удержался бы на лезвии меча и дня... Всё он понял, нашёл предлог — вызвал Бату из Китая, и вот они беседуют. Ай да Бамут, самого Чуцая перехитрил.

   — А сам-то чего ты хочешь? — остановил его испуг тайный Повелитель Вселенной.

   — Домой хочу, на Иртыш, — притворно устало вздохнул Бату. От Бамута он уже знал, что ему скорее всего предложат. — Джурджени разбиты... Что здесь больше делать?

   — Поедешь... — медленно проговорил Чуцай, — ты поедешь домой... и дальше. Дальше, на Вечерние страны. Нужен поход, небывалый дальний поход.