Весной сорок четвертого, укрепляя свои позиции на Перекопском перешейке, южном берегу Сиваша и под Керчью, гитлеровцы во что бы то ни стало стремились удержать за собой Крым, а войска 4-го Украинского фронта и Отдельной Приморской армии заканчивали подготовку к операции, которая потом войдет в историю под названием Крымской наступательной.

Небо Таврии. Запомнилось оно мне на всю жизнь.

За несколько дней до начала наступления, где-то в первых числах апреля, мы с начальником штаба корпуса полковником Барановым, сев в связной самолет, отправились на очередной проигрыш операции и приземлились на полевом аэродроме Аскания-Нова. Погода была неважная — дул сильный ветер, поэтому после посадки я попросил встречавшего нас механика привязать самолет к металлическому стопору, и тот по-хозяйски распорядился с машиной.

В штабе фронта мы задержались допоздна Начальник штаба 4-го Украинского генерал-полковник Бирюзов на картах и у большого ящика с песком, где был нанесен весь рельеф местности и вся оперативная обстановка наших войск и войск противника, который раз проигрывал возможные варианты боевых действий.

Особо важной задачей в обеспечении операции с воздуха было прикрытие трех переправ через Сивашский залив. Именно по ним шла переброска войск для организации наступления, снабжение 51-й армии, удерживавшей завоеванный на Крымском полуострове плацдарм. Немцы понимали это и принимали решительные меры для ликвидации сивашских переправ. Немало бомбардировочной, истребительной авиации сосредоточили гитлеровцы в Крыму, привлекали боевую технику и с аэродромов, расположенных в Румынии Оттуда к переправам готовились вылететь их бомбардировщики — Хе-111, Ю-88. У «хейнкеля» по тем временам была немалая бомбовая нагрузка — до 2000 килограммов. А сильная защита самолета — пять пулеметов, мощная пушка — делала его довольно крепким орешком.

Словом, 3-му истребительному авиакорпусу РВГК, которым я командовал, была поставлена задача: не допустить разрушения переправ, прикрыть с воздуха 51-ю армию генерала Крейзера, а также войска 2-го танкового корпуса и кавалерийского корпуса генерала Кириченко.

Часов в десять-одиннадцать, когда уже совсем стемнело, мы оставили штаб фронта и направились с полковником Барановым к нашему «кукурузнику». Помню, моросил теплый дождик Самолет в темноте мы обнаружили не сразу, и только когда часовой окликнул нас: «Стой! Кто идет?» — поняли, что уже на месте, на летной площадке.

Предъявив часовому документы, я потребовал вызвать механика самолета: выпуск любой машины в воздух не обходится без этих скромных трудяг аэродромов — техников, механиков, мотористов. Но вместо механика на вызов явился вдруг начальник караула, и тогда, подумав, что с запуском мотора мы справимся сами, я отпустил охрану, осмотрел самолет, отвязал его крылья от стопоров и забрался в кабину.

Полковник Баранов, вполне разбирающийся в тонкостях работы летчика, помогал запускать.

— Контакт!

— Есть контакт!

— От винта!

— Есть от винта! — летели в ночи положенные ритуальные команды. И вот мотор чихнул раз-другой, винт завращался. Баранов ловко вскочил во вторую кабину, и прямо со стоянки — против сильного ветра — я начал взлетать.

Странно как-то себя вел связной самолетик на разбеге. Я уже полностью отдал от себя ручку управления машиной, казалось, что бежит она уже вечность, но хвост самолета почему-то поднимался с трудом, вяло, словно нехотя. Наконец оторвались.

В полете, чтобы сохранить нужную скорость, чтобы самолет летел по горизонту, ручку управления пришлось держать почти полностью «от себя». Я понимал — с машиной что-то случилось. Чрезвычайно тяжелая, с большой задней центровкой, она вела себя словно норовистый конь, вот-вот готовый вздыбиться и сбросить седока. А если учесть, что полет проходил ночью, да еще в дождь, то, пожалуй, нетрудно представить себе, как же облегченно я вздохнул, когда мы в конце концов приземлились.

Посадку я произвел, как всегда, уверенно, но выбрался из кабины — и руки, которой управлял, не поднять Мышцы затекли, стала она словно свинцовая. В чем дело?.. Тут подходит командир эскадрильи связи майор Волгушев и спрашивает:

— Товарищ генерал, как же это вы аэродромный баллон-то уволокли?

Я не сразу понял, о каком баллоне говорит комэск.

— Да ведь на костыле самолета на трехметровом тросе огромный баллон!

Все стало ясно. Хвост «кукурузника» его механик, стало быть, привязал для гарантии к тяжелому баллону — ведь дул сильный ветер, а я перед вылетом не заметил тонкого троса, которым баллон крепился с машиной, и взлетел Как все обошлось, как удалось долететь, не потеряв управления самолетом, — ума не приложу. Не раз мои товарищи по летной работе потом вспоминали об этом случае, подшучивая над наши» экипажем А мне в те дни было не до смеха, потому что приближалось время Ч — то известное всем военным начало, с которого берут отсчет любые баталии.

В один из поздних вечеров меня вызвали к аппарату СТ, напрямую связывающему штаб истребительного авиакорпуса со штабом фронта.

«У аппарата генерал-майор Савицкий», — передала телеграфистка, и тут же по ленте побежали слова с другого конца связи. «У аппарата Василевский. Здравствуйте, Евгений Яковлевич…» Представитель Ставки Верховного Главнокомандования маршал А М. Василевский интересовался, поставлена ли мне боевая задача, приступил ли корпус к ее выполнению. На это я ответил, что задача ясна, а корпус, хоть и имеет незначительные потери, но находится в полной боевой готовности.

После этого наступила длительная пауза. Телеграфистки обменялись между собой какой-то цифровой информацией, и, когда аппарат включился снова, мне показалось, что и застучал он громче, и лента побежала быстрее. Маршал Василевский интересовался: «А как у вас с питанием? Чем кормите летчиков? Не сказывается ли бездорожье на обеспечении боеприпасами и продовольствием?..»

Я доложил представителю Ставки о нашем положении Снарядами и крупнокалиберными патронами корпус был обеспечен, а вот с авиабомбами дело обстояло хуже. Не хватало осколочно-фугасных, зажигательных бомб, требовались и светящие бомбы — для ночного блокирования эродромов противника.