Пройдут годы. Книжки такие, слава богу, издавать больше не станут. Но вопрос: «Как могло случиться такое? Почему допустили немцев до Москвы?..» — по-прежнему будут задавать уже новые поколения.
Что поделать, велик интерес людей к достоверному факту, реконструкции событий. А сама история? Она разве терпит двусмысленности? Тот, кто наряжает ее да приукрашивает, не только попирает истину, непростительно и легкомысленно забывая о погибших на изрытых снарядами полях сражений в сорок первом. Я считаю, здесь прямая услуга нашим политическим противникам! Обойденные стороной исторические факты рано или поздно попадают к ним на вооружение и уж, можно не сомневаться, будут старательно интерпретированы в нужном для них духе.
А люди хотят знать о себе только правду, какой бы горькой она ни была. Хотят понять и осознать народный характер, разобраться в истоках его духовной силы.
Не берусь сейчас ни оправдывать, ни судить кого-то за то, что произошло в сорок первом. Я был просто солдат, летчик, который видел войну из кабины своего истребителя, и рвался в бой, чтобы отстаивать от врага честь и независимость Родины. Поверьте, это не лозунг, не фраза. Чувство Родины для меня — связь с уголком земли, где родился, с отчим домом, множеством нежных воспоминаний, глубоких подробностей, о которых не расскажешь, но которые в ответственную минуту становятся самыми важными. Это я всегда остро чувствовал и осознавал. За это шел в бой. А вот как сложится война — не знал.
Позже станет известен снимок — его сделал за пятнадцать минут до четырех утренних часов 22 июня немецкий репортер: штаб Гудериана Возле границы Советского Союза. Пятнадцать минут до начала войны… И Гудериан напишет в своих воспоминаниях: «Тщательное наблюдение за русскими убеждало меня в том, что они ничего не подозревают о наших намерениях. Во дворе крепости Бреста, который просматривался с наших наблюдательных пунктов, под звуки оркестров они проводили развод караулов».
В той же крепости потом найдут будильник. Он прозвенел в четыре утра 22 июня, и стрелки его остановились навсегда. Остановились в тот день — некоторые на взлетной полосе, а некоторые прямо на стоянке — 800 наших боевых машин. Истребители, штурмовики, бомбардировщики — остановились без боя, так и не взлетев… А всего мы потеряли за первые часы войны 1200 самолетов!
Это спустя годы историки начнут выяснять причины наших неудач и будут появляться: «Во-первых… во-вторых… в-третьих…» А тогда мы с тревогой следили за событиями, которые развернулись на советско-германском фронте. Понимая, что рано или поздно попадем на фронт, по крайней мере надеясь на это, дважды в день вслушивались в устаревшие уже сводки: день-то для нас на Дальнем Востоке начинался раньше.
3 июля, хорошо это помню, по радио выступил Сталин. Его речь потрясла всех с первой же фразы: «К вам обращаюсь я, друзья мои!» Сталин обращался к каждому из нас…
А на следующий день — так, очевидно, совпало — Гитлер хвастливо заявил: «Я все время стараюсь поставить себя в положение противника. Практически он войну уже проиграл».
Да, немцы торопились — полагали, что развязанная ими война фактически закончилась, мы же, напротив, считали, что она только еще начинается. В атом был наш большой политический выигрыш. Мы собирались с силами, готовились разбить армию, противостоять которой до нас никто не смог. В сердцах русских пробуждался великий гнев.
…Везло мне в годы войны на контрнаступления. Одно из них — самое памятное, возможно, потому, что первое, — на подступах к столице.
В октябре над Москвою, да и над всей страной, нависла серьезная угроза — немцы прорвали линию фронта. Их танковые и моторизованные дивизии устремились на Гжатск, Можайск, а оттуда до Москвы рукой подать. Большая часть войск наших Западного и Резервного фронтов оказались окружены в районе Вязьмы; войска продолжали отчаянно сопротивляться и в окружении, выигрывая тем самым время для подготовки оборонительного рубежа на подступах к столице. И мрачнели дороги от бесчисленных амбразур дотов. Незримо, зловеще стелились минные и фугасные поля — под ноги врагу. Москвичи рыли окопы, траншеи, ходы сообщения и рвы, ставили «ежи» и проволочные заграждения.
Гитлер торопил своих генералов; покончить, покончить, покончить с Москвой! Нерадостная перспектива встретить русскую зиму у ее стен подстегивала немцев и, произведя перегруппировку войск, 15—16 ноября они возобновили наступление.
«Солдаты! — обращались к своим воякам гитлеровские пропагандисты. — Перед вами Москва. За два года все столицы континента склонились перед вами. Вы прошагали по улицам лучших городов. Осталась Москва. Заставьте ее склониться, покажите ей силу нашего оружия, пройдите по ее площадям. Москва — это конец войны, это отдых. Вперед!»
В небе Подмосковья с новой силой разгорелись воздушные бои. В те дни в штаб ВВС и прибыла группа авиационных командиров из частей и соединений внутренних округов страны и Дальнего Востока. Всем им предстояло принять участие в подготовке и организации боевых действий нашей авиации — своего рода стажировка. Кто-то из прикомандированных попал в штаб, в различные отделы его; я тоже был в числе прибывших, но, настояв на боевой работе в полку, отправился на один из подмосковных аэродромов.
Перед отъездом в полк решил пройти по Москве. По-новому открывалась она мне своими переулками, улицами, площадями. Над городом то тут, то там висели аэростаты заграждения, повсюду виднелись баррикады, огневые позиции, противотанковые ежи. Каждый камень словно повторял языком прошлой Отечественной:
А мы гостя встретим середи пути…
А мы столики ему поставим — пушки медные,
А мы скатерти ему постелим — каленую картечь!
В истребительном авиаполку, когда я представился как положено, командир его, подполковник Самохвалов, откровенно удивился: чем это комдив собирается заниматься у него на фронтовом аэродроме?
— Только летать, — кратко ответил я. — Готов выполнять любые боевые задания.
Самохвалов спокойно возразил:
