— В Горьком, — не задумываясь, соврал Миша.

— Езжай, Зайцев, — наконец, произнес Анохин. — Ты заслужил отпуск отличной учебой. Только смотри — не опаздывай.

— Есть не опаздывать! — весело повторил Миша и стремглав бросился в строевую часть. «Жаль, дуралей, не попросил десять дней вместо семи, — подумал он. — Может быть, и на десять расщедрился бы».

Косой на один глаз преподаватель факультетской хирургии Малышев сказал на очередном практическом занятии:

— Курсант Петров проявляет к хирургии наибольший интерес. За это я даю ему право сделать первую самостоятельную операцию — пластику по Реверден-Девису.

Первая самостоятельная операция в жизни будущего хирурга, что первая любовь. Здесь все важно, все полно скрытого смысла, все запомнится надолго, если не на всю жизнь.

Больной уже лежал в операционной. Он был немолод, грузен, раздражен. Недели три назад ему сделали вмешательство в брюшной полости, но послеоперационное течение пошло неудачно — швы нагноились, края раны разошлись и образовалась обширная, сантиметров десять в длину, рана. На обходе профессор порекомендовал сделать пластику. На одном из занятий курсанты уже видели, как это делается. Но одно дело видеть, как делают другие, другое — оперировать самому. Под взглядом пятнадцати пар глаз Васятка сделал на бедре местное обезболивание новокаином, затем пинцетом, иглой и скальпелем стал вырезать маленькие, с копейку величиной, кусочки кожи и переносить их на рану. Эти кусочки в дальнейшем должны были стать островками эпителизации. Таких островков Васятка сделал около десяти, хотел продолжать пересадку, но Малышев остановил его:

— Хватит. Накладывайте повязку.

Странно, но, делая пересадку, Васятка почти не волновался, руки его не дрожали, кружочки кожи получались аккуратными, одинакового размера. Больной, который вначале ни за что не соглашался, чтобы его оперировал курсант, успокоился.

— За операцию ставлю вам, Петров, пятерку, — похвалил Малышев, доставая из кармана засаленный блокнот. — Все сделано леге артис.

Васятка был счастлив. Вечером перед отбоем, когда они лежали на своих нарах, он шепнул Мише:

— Увидишь, я буду знаменитым хирургом.

— Не хвастайся, — ответил ему Миша. Он всегда страдал от неуверенности в себе, долго взвешивал все «за» и «против», но и после этого часто не знал, как поступить. И потому тайно завидовал людям самоуверенным. — Никто не знает, что из него получится.

— А я знаю, — упрямо повторил Васятка. — Могу поспорить на тысячу рублей.

Миша засмеялся и отвернулся к стене.

Через три дня Малышев поинтересовался:

— Как идет эпителизация у вашего больного?

Васятка обомлел. Назавтра после пересадки он собирался взять больного на перевязку и посмотреть, как у него идут дела, но того не оказалось на месте. А потом он забыл о нем.

— Не знаете? — переспросил Малышев и помрачнел. Его кустистые брови сошлись над самой переносицей. — Стыдно, Петров, не ожидал от вас. Даже самая удачная операция — это лишь половина дела. Больного нужно выходить. Курсант Петров совершил непростительную для будущего врача ошибку, — сказал Малышев обступившим его курсантам. — Ставлю ему вместо пятерки — двойку, — Он зачеркнул в своем блокноте пятерку и поставил рядом двойку. — И немедленно идите к больному.

Этот, в общем, обычный, разыгранный в воспитательных целях эпизод оказал на впечатлительного Васятку сильнейшее воздействие.

— Ты подумай только, какой я негодяй, — возбужденно говорил он на камбузе, в ожидании пока дежурный принесет на их стол бачок с кашей. — Мне бы только операцию сделать, удовольствие получить. А ведь первым делом нужно о больном подумать. Ведь верно?

— Ешь, турок, — ласково говорил ему Миша, подталкивая приятелю миску. — Через десять минут лекция, даже покурить не успеем.

Накануне вечером до самого отбоя, отложив все дела, Васятка взахлеб читал записки профессора Миротворцева. Один эпизод книги особенно поразил его воображение. Миротворцев писал: «В бытность свою в Швейцарии, в Берне, я был свидетелем такого факта. В Лозанне профессором хирургии был Ру, много лет работавший до этого ассистентом у знаменитого Кохера. Как это, к сожалению, нередко бывает, в конце своей деятельности Ру разошелся с Кохером и, получив кафедру в Лозанне, вел работу самостоятельно. Он считал, что Кохер был неправ и всячески «затирал» его. Вскоре у Ру появились грозные симптомы рака желудка. После исследований он приказал своему старшему ассистенту приготовиться к операции удаления желудка и никому об этом не говорить. Ночью старший ассистент поехал в Берн и доложил обо всем Кохеру. Кохер сказал: «Оперировать буду я, но он ничего не должен знать». На следующее утро, когда Ру дали наркоз и он уснул, в операционную вошел Кохер, произвел резекцию желудка и уехал, не дожидаясь пробуждения больного. Только через две недели Ру узнал об этом. Он вошел в аудиторию, где Кохер читал лекцию, подошел к нему и сказал: «Дорогой учитель! Я был неправ! Простите меня за все прошлое и примите благодарность ученика, которого вы всегда учили благородству и доказали его». Он взял руку Кохера и поцеловал. Аудитория приветствовала примирение двух крупных хирургов».

Васятка заставил Мишу немедленно прочесть этот отрывок.

— Ну как? — спросил он, когда Миша закрыл книгу. — Хочешь знать, я бы тоже так поступил.

В этом Миша не сомневался. При Васиной восторженности он мог не только руку поцеловать, но и на колени встать. И, самое главное, не испытать при этом ни малейшей неловкости или внутренних сомнений.

Начало отпуска было удачным. В расписании Миша нашел пассажирский поезд номер 587 Киров-Воронеж. Он шел через Горький. Оставалось получить по литеру билет и тронуться в путь.

Когда Миша вошел в воинский билетный зал, он увидел длинную очередь, которая, извиваясь, тянулась к крохотному окошечку с надписью: «Для рядового и сержантского состава». Вокруг очереди, как в цыганском таборе, на скамейках, подоконниках и просто на полу сидели пассажиры. Некоторые спали, растянувшись во весь рост, другие сидя дремали. Несколько солдат полдничали — грызли сухари и запивали их кипятком из алюминиевых кружек. Судя по скучным невыспавшимся лицам, пассажиры толклись в этом зале давно, скорее всего не одни сутки, привыкли и смирились с тягучим ожиданием. Большинство составляли раненые, выписавшиеся из многочисленных кировских госпиталей. Некоторые спешили в запасные полки, другие, их можно было узнать по нездоровой бледности и повязкам, ехали домой в отпуск для долечивания.

Окошечко кассы отворялось за час до отправления очередного поезда. Кассирша продавала и компостировала билеты на свободные места и плотно захлопывала его снова. На каждый поезд велись длинные списки очередников. То и дело в разных концах зала проводились переклички. Отсутствующих безжалостно вычеркивали.

Миша недолго потолкался в зале. Было очевидно, что пока он будет ждать билет, пройдет отпуск. Оставался единственный выход — садиться без билета. К моменту посадки на поезд на перроне появлялись патрули. Они бдительно следили за порядком. Стоило кому-нибудь затеять маленькую потасовку, оттолкнуть проводницу и втиснуться в вагон, открыть своим ключом заднюю дверь и пустить внутрь приятелей, как патрули немедленно хватали виновных и отправляли в комендатуру. Рисковать Миша не мог. План посадки следовало разработать с особой тщательностью, учтя все возможные осложнения, позаботившись о запасных вариантах. Первым делом Миша договорился с одним матросом, что перед самым отправлением поезда тот откроет ему окно шестого вагона, куда у матроса был билет. Затем попросил другого моряка помочь ему. Моряк явно скучал, слоняясь без дела по вокзалу. Выслушав Мишину просьбу, он повеселел, оживился, его скучные глаза заблестели.