— Ненормальная, опять школу пропустила и одна по лесу шастала. Смотри, скажу отцу.

Она даже не удостаивала его ответом. Аккуратно ставила цветы в низенькие вазочки и разносила по комнатам. Теперь и дома чувствовалось, что наступила весна. А какая весна без подснежников?

Очередь уже подошла к кухне. Пока Лина торопливо ела свой гуляш с пшенной кашей, Алексей курил, настороженно прислушивался к канонаде. Временами ему казалось, что он слышит даже тонкое стрекотание пулеметов.

— Папин институт скоро эвакуируется, — сказала Лина, пряча алюминиевую миску и ложку в сумку. — Без меня отец, конечно, не уедет, а я не знаю, как долго мы здесь пробудем.

— Завтра вас отправят обратно. Я слышал, как ваш командир договаривался по телефону об эшелоне.

— Хорошо бы, — обрадовалась Лина и зевнула. Час был поздний, завтра предстояло рано вставать. Площадка перед школой быстро опустела.

— Вы где живете в Ленинграде? — спросил Алексей.

— На Петроградской. Большая Пушкарская два, квартира двадцать два. Легко запомнить?

— Легко.

Алексей подождал, пока тоненькая фигурка девушки не скроется в дверях школы, и быстро зашагал к сельсовету.

Анохин сдержал свое слово. На следующий день под вечер, когда от подожженного вокруг леса и горящих домов Гостилицы окутал черный удушливый дым, у крыльца сельсовета остановилась полуторка. За рулем сидела девушка в краснофлотской форме.

— Патрули не пропускают и баста, — рассказывала она, спрыгивая со ступеньки и торопливо заправляя под берет выбившиеся черные волосы. — Говорят, пропуска недействительны. К немцам попадешь. Но я их перехитрила. — Она засмеялась, закашлялась. Рядом взорвалась мина, явственно застрекотал пулемет. Девушка хлебнула воды из фляги, сказала решительно: — Быстро в кузов и поехали!

Стрельна пылала. Миша внимательно рассматривал языки пламени.

— Горят заезжие деревянные светлицы петровских времен и, кажется, Константиновский дворец. Его строили Растрелли, Леблон и Мекетти. Леблон создал здесь уникальный водный сад.

— Заткнись, Бластопор, — зло оборвал его Пашка Щекин. — Сейчас не до твоей истории.

Миша умолк, но не обиделся. Пашка был прав. Но Константиновский дворец было жаль.

По Петергофскому шоссе машина доехала до проспекта Стачек, миновала Нарвские ворота, проехала Дом культуры имени Первой пятилетки, консерваторию, Поцелуев мост. Во флотском экипаже на площади Труда сделали короткую остановку. У девушки-шофера там были какие-то дела. Потом по ночному пустынному городу поехали дальше на Васильевский остров. Уже светало. В предутренней дымке странно таинственными, почти призрачными вырисовывались шпили ленинградских соборов, покачивающиеся на легком ветру аэростаты. Едва заметно дымилась невская вода.

— Отсюда видно самое красивое место Невы, — не сдержался Миша. — Посмотрите направо.

Но повернулся и посмотрел только Васятка. Остальные сидели неподвижно и молчали, погруженные каждый в свои мысли. По Девятой линии и проспекту Пролетарской победы доехали до казарм, где жили подводники. Анохин не спал, ждал их.

— Все целы? — спросил он, с видимым облегчением убедившись, что все курсанты на месте. — А теперь спать, гаврики. Завтра возвращаемся в свои казармы.

Днем в клубе отряда показывали «Большой вальс». Из зала курсанты вышли потрясенные. Контраст между только что увиденным в кино и недавно пережитым в батальоне был столь разителен, столь ошеломляющ, что вечером долго не могли уснуть. Разговаривали вполголоса, обсуждали детали фильма. Васятка признался:

— Мне эта Карла больше Суворовой понравилась.

— Будешь в Америке, зайдешь к ней в гости, — посоветовал Пашка.

Только в первом часу успокоились, уснули.

Опять, в четвертый раз за ночь, завыла сирена и из висящих на стенах кубриков никогда не выключаемых тарелок-репродукторов раздался голос диктора: «Граждане, воздушная тревога! Воздушная тревога!» Часть курсантов, которые состояли сегодня в пожарных расчетах и должны были на крышах тушить зажигалки, быстро оделась и разбежалась по своим объектам. Два взвода сломя голову помчались сносить с верхних этажей в подвал-бомбоубежище носилки с ранеными. Остальные, а их оставалось почти половина курса, продолжали лежать. Бегать в щели надоело, отчаянно хотелось спать. Да и математически было доказано, что вероятность попадания бомбы именно в этот дом не слишком велика. Лучше выспаться. Но начальство, как всегда, имело другое мнение. По кубрикам носился Акопян, срывал со спящих одеяла, кричал хриплым от раздражения голосом:

— Младший командиры! Почему курсанты в койках? Нэмэдленно встать! Бэгом в укрытие!

Из кубриков второй роты доносился гнусавый голос ее командира младшего лейтенанта Судовикова. Он пришел на курс вскоре после начала войны. В мирное время доцент горного института, петрограф с именем в своей области, он был слабохарактерен, добр и мало подходил к должности командира роты курсантов. Ухо государя слышал, как капитан Анохин сказал о нем в сердцах:

— Прислали добро на мою голову. Ни опыта, ни требовательности, ни вида.

Вида Судовиков, действительно, не имел: был мал ростом, тощ, узкогруд, форма висела на нем, как на палке, а на птичьем лице выдавался вперед большой, как корабельный бушприт, нос, за что ребята и окрестили его — Нос.

Подгоняемые криками командиров, курсанты неохотно поднимались и бежали во двор к закрепленным за каждым взводом щелям. Протяжно выли сирены, тревожно гудели заводы. Это был словно вопль, словно тоскливый крик, разом охвативший огромный город. В небе слышался высокий звук моторов немецких самолетов, он приближался, становился отчетливее, потом где-то в стороне раздался первый глухой взрыв бомбы. Вслед за ним второй, третий. Они рвались все ближе. Звук мотора, свист летящей бомбы несли разрушение и смерть, и ребята ускоряли бег. Темное небо было исполосовано десятками прожекторных лучей, пунктирами зенитных снарядов. Слышались хлопающие залпы зениток, мелкое токотание пулеметов. Стреляли где-то недалеко, похоже, у Витебского вокзала.

Курсанты сидели в щелях, тесно прижавшись друг к другу, злые, сонные, мучимые голодом. Только Васятке Петрову ничто не могло испортить настроение. Когда у него начиналось голодное брожение в животе, он говорил, смеясь:

— Кишкам кишки рассказывают стишки.

По сигналу тревоги он хватал в ленинской каюте патефон, в траншее ставил его себе на колени и с наслаждением слушал в сотый раз:

Потом кто-то ворчливо говорил:

— Да выключи ты эту шарманку! Представляете, ребята, что бы мы делали сегодня в субботний вечер, не будь этой проклятой войны?

Сейчас, спустя всего три месяца после нападения врага, довоенная жизнь, которая своей суровостью временами приводила их в отчаяние, казалась непостижимо далекой и прекрасной. Все неожиданно горячо заговорили, вспоминая всякие досадные мелочи довоенного быта, удивлялись, как они могли огорчать их, повергать в уныние.

— Хорошие жлобы были, — сказал Пашка, который сначала молчал, а потом решил принять участие в развернувшемся обсуждении. — Я, например, в театр не любил ходить, а теперь и захочешь — не пойдешь. Все в эвакуации. Кто тогда мог думать, что придется по ночам сидеть в этой вонючей щели?

Прозвучал долгожданный сигнал отбоя. Поеживаясь от ночной прохлады, выбрались наружу. После духоты щели воздух показался удивительно вкусным, бодрящим.