Подарок он все-таки не принял…

В голову настойчиво лезло все, связанное с Тосей. На третьем курсе над ним подшутили ребята — передали записку от девушки. Он сразу заподозрил подвох, но почерк, манера письма были явно женскими. Там было написано: «Я вас давно-давно знаю. Если хотите познакомиться, приходите в воскресенье к театру. Я буду стоять справа у входа, в руках у меня будет книга». Идти он не хотел, но в последний момент быстро собрался и побежал. Справа у входа в театр стояли пять человек из его взвода, в том числе Васятка Петров. Все держали в руках по книге, Было стыдно. В тот же вечер он написал об этом Тосе. «Вот тебе пример мужской верности. Я нисколько не лучше других. Не верь мне больше». Тося ответила: «Дурачок. Знакомься на здоровье. Может быть, найдешь лучше меня».

Операция длилась уже два часа. Сидеть неподвижно и предаваться для отвлечения воспоминаниям он больше не мог. Если все идет нормально, то такой специалист, как Вася, должен заканчивать операцию. С другой стороны, если бы что-то было не так, началась бы суета, беготня, а за все время, кроме санитарки, из операционной не вышел и не вошел в нее ни один человек.

Миша спустился в вестибюль, позвонил сыну. И снова медленно поднялся наверх.

…Еще издали, не наклоняясь к ране, он заметил, что легочная артерия напряжена, не пульсирует. «Значит, диагноз правильный, — с облегчением подумал Василий Прокофьевич. — Парадокс, что студенту поставить диагноз намного легче, чем профессору, на сто процентов соответствует истине».

Уже был случай, когда вот так же, как сейчас, он шел на эмболию, а у больного оказался инфаркт задней стенки сердца. Сердце остановилось и ничем, абсолютно ничем не удалось заставить его сокращаться вновь.

Когда столько раз делаешь одно и то же вмешательство, движения становятся почти автоматическими и можно позволить себе немного отвлечься, подумать о чем-нибудь, не относящемся к операции.

Он вспомнил Софью Николаевну. Что, интересно, она подумала, не дождавшись его у входа в кафе? Что струсил, испугался? И вообще зачем он назначил ей свидание? Столько лет держался и вдруг ослаб. Не зря Анюта ревнует его. Было бы побольше времени, наверно, завел бы какую-нибудь интрижку. Может быть, этот постоянный дефицит времени и способствует прочности семейной жизни? Месяцев восемь назад, устав предельно, он вырвался на несколько дней в деревню к знакомому агроному, бывшему пациенту, чтобы, немного отдохнуть. Почему-то плохо спалось тогда. Просыпался среди глухой ночи, прислушивался. За окном слышался шелест листвы и веток. Он не понимал, что будит его, лишает сна. То ли внутреннее беспокойство за дела института, то ли собачий лай, то ли громкое чмоканье грязи под ногами позднего прохожего. Он вставал, осторожно, чтобы не разбудить хозяев, выходил на крыльцо. Внизу, в лощине, негромко шумела река, над тополями низко висели звезды. На третий день он вернулся в Ленинград…

Хорошо бы сейчас на рыбалку, но, как всегда, некогда да и ловить стало негде. А любовь к рыбной ловле сохранилась с детства. Особенно если с бреднем, и чтобы рыбы было много… Вчера в «Ленинградской правде» он прочел сообщение о смерти генерал-майора Татаринцева. Того самого Татаринцева, который держал в страхе не одно поколение курсантов военно-морских училищ. Василий Прокофьевич вспомнил, как Татаринцев спросил у дежурного по курсу старшего военфельдшера Мясищева: «Вы кто — дежурный или сторож? Если сторож, то где ваша колотушка?»… Интересно, чем занимается сейчас Анюта. Наверное, как всегда в этот час, болтает по телефону. Он терпеть не может пустопорожних телефонных разговоров, а Анюта ведет их с подругами часами…

Чем ближе он подходил к легочной артерии, тем обильнее становилось кровотечение. Ассистенты едва успевали высушивать операционное поле. Василий Прокофьевич ловко отжал край легочной артерии инструментом Сатинского, затем скальпелем рассек ее. В образовавшееся в стенке артерии отверстие длиной около сантиметра он вставил стеклянную трубочку, соединенную с вакуум-отсосом и начал осторожно шарить по обеим ветвям.

Года два назад, когда он делал эту операцию впервые, он не рискнул просовывать трубку в сосуд более, чем на три-четыре сантиметра. Сейчас же свободно продвигал ее и на десять и даже на пятнадцать сантиметров. Наступила та, главная часть операции, которая должна была спасти больную, — извлечение тромба. Трубка шипела, как змея, всасывая воздух, но тромба в ней не было.

Василий Прокофьевич упрямо шарил уже минуты три, а может и больше. Тромб, если только он закупоривал просвет, должен был выскочить, но, странное дело, он не выскакивал.

«Попробуем сунуть еще глубже», — успел подумать Василий Прокофьевич и внезапно увидел тромб, летящий по трубке в банку вакуум-отсоса.

— Есть! — обрадованно закричал Котяну.

— Покажи, Федя, — попросил Василий Прокофьевич.

Котяну осторожно извлек тромб и положил на салфетку. Тромб был огромный — сантиметров десять длины, толстый, вишневого цвета с беловатыми перегородками.

— Сутки с такой сосиской жила, молодчина, — удивленно сказал Василий Прокофьевич, продолжая рассматривать тромб и качая головой. — Ума не приложу, как ей удавалось дышать.

— Недаром говорят, что мы, женщины, народ выносливый, — улыбнулась доцент. Своей деловитостью и сдержанностью она все больше нравилась Василию Прокофьевичу. — Смотрите, профессор, как больная на глазах розовеет.

Действительно, едва в легкие начала поступать кровь, у Тоси стала исчезать с кожи синева, ровнее делалось дыхание.

Именно в этот момент торжества медицины с артерии соскочил инструмент Сатинского. Кровь хлынула так сильно, что мгновенно залила операционное поле, ее брызги попали на маски и лица хирургов.

Василий Прокофьевич потерял отверстие в артерии, которое собирался зашивать. Но он не стал суетиться, нервничать, а спокойно наощупь отыскал отверстие в артерии и заткнул его своим толстым пальцем. Рану высушили, артерию снова отжали, а затем атравматической иглой с пропиленовой нитью он не торопясь наложил несколько ровненьких аккуратных швов. Таких сосудистых швов, словно сделанных машиной, не мог бы сделать никто, даже самая искусная белошвейка.

Минут через сорок, когда сначала перикард, а потом вся рана были послойно зашиты, Котяну извлек из трахеи и бронхов остатки крови и слизи и перевел больную с управляемого на обычное дыхание, и она задышала почти совсем ровно. Василий Прокофьевич вспомнил о Мише.

Он сбросил в таз грязные перчатки, снял маску и, как был, в калошах и фартуке, выглянул в пустой коридор.

— Все нормально, старик, — сказал Вася подбежавшему Мише. — Вытащили вот такой тромбище. — Как старый рыбак, он почти вдвое увеличил его длину. — Дышит сейчас, как младенец. Пойдем, покажу.

— Спасибо, — тихо сказал Миша, чувствуя внезапную слабость в ногах и опять не в силах сдержать хлынувших из глаз слез. — Надо позвонить сыну.

— Кстати, где тут у вас можно спокойно поужинать? Мы ведь не обедали сегодня.

— Рядом ресторан, — сказал Миша, уже взяв себя в руки. — У меня там знакомая официантка.

Благодаря усилиям доцента Малышева сложный внутрисуставной огнестрельный перелом у старшего сержанта Щекина зажил быстро и гладко. Функция плеча и левой руки восстановилась полностью. Правда, когда Пашке было нужно, он надевал на руку белоснежную марлевую косынку и так разгуливал по Академии и по городу. Это было эффектное зрелище — стройный моряк с рукой на перевязи, на груди которого скромно поблескивала медаль — «За отвагу», задумчивые, устремленные вдаль синие глаза, неспешная, чуть расслабленная походка.